Юрий Красавин - Хорошо живу

Черемуха считал, что это справедливо, так оно и есть. Но Поладьев должен понимать, что Виталь Павлыч помимо всего прочего пользуется авторитетом в Москве, у него там знакомства, связи, он в глазах многих уже привычная фигура, таким образом…

— Чепуха! — обрубал Поладьев. — Посадите меня — я через пару месяцев буду иметь те же знакомства и связи. Я, понятно, не сяду на это гнусное место, хотя бы мне его и предложили. Я не лезу грудью в капитаны. Но я считаю, что Апостол сидит в этом кресле неоправданно долго! Восьмой год! Подумать только! Это же целая вечность!

— Плюнь, Савел! — рассудительно советовал ему Алексей Черемуха, зная, что последует дальше: Поладьев будет предлагать составить заговор и свалить главного. — Плюнь, Оладьев-Оладышевский. Апостолов — чиновник по сути своей, чиновник по таланту своему и чиновник по положению. Так что все соответствует.

Однако Поладьев не унимался. Он метался по мастерской — того и гляди, обрушит что-нибудь или раздавит.

— Ты боец или не боец? Ты ваятель, а должен быть воителем. Да! Не будь размазней. Жизнь — борьба, и мы должны составить крепкую ударную группу. Скоро перевыборы, и мы его свалим. Ты, я, Викентий, Слава Мешков — это уже немало! Надо поговорить с Глузманом, он тоже на Апостола зуб имеет. А Глузман тихий-тихий, но зубы умеет показать.

— Можно еще братьев, — напоминал Черемуха. — Ты помнишь то собрание? Как они дружно навалились на директора наших мастерских! Так бы дружно да на Апостола, а?

— Журиных?! Да! Разумеется! — бурлил, клокотал, извергался Савелий Поладьев. — Знаешь, давай так: ты поговори с Журиным-младшим, а я беру на себя старшего. И делаем вид, что действуем независимо друг от друга. У них будет уверенность, что тут не заговор, а народные массы всколыхнулись!

Поладьев уже был уверен в успехе. Он заранее праздновал победу, торжествовал, сиял.

— Алеша, мы победим! И не будут бездарные личности руководить нами. Ты же талантливый художник! Ты доказал это еще тогда, три года назад.

Три года назад Алексей Черемуха сделал барельеф «Красные конники»: лошадиные оскаленные морды, островерхие шлемы-буденовки, прямые, летящие линии сабель, рук, хвостов, распяленные в крике рты, яростные глаза людей и коней. Такая стремительность, что даже странно: как это не выломилась красная конница из стенки и не стала скульптурной группой! Алексею многие даже советовали сделать скульптурную группу, но он усмехался снисходительно:

— Нет, надо вовремя остановиться. Нельзя бесконечно эксплуатировать одну и ту же идею. — И добавлял, погружаясь в раздумье: — У меня есть одна неплохая мысль…

«Красные конники» с триумфом были приняты худсоветом. Правда, на зональную выставку они не попали, зато здесь, на областной, имели успех. Портрет Алексея Черемухи на фоне его «Конников» поместили в областной газете. О них не раз упоминали похвально на областных совещаниях. Он мог быть доволен всем этим, но жалел, что его барельеф не пошел «на зону».

Потом Алексею сказали, кто возражал против его работы, и он уже не мог разговаривать с ними. Обида постепенно и прочно угнездилась в его душе. «Конников» уже теперь никто не вспоминает. Вот Поладьев вспомнил, а название не упомянул. Небось забыл.

Сейчас Черемуха лепил двух комбайнеров из подгородного колхоза, мужа и жену. Оба они орденоносцы, намолотили очень много зерна, соревнуются друг с другом, имеют четверых детей. Черемуха уже не раз начинал эту работу и бросал в бессилии. Вместо единой композиции у него получались обособленные глиняные фигуры, которые не объединяло ничто, только кое-какие внешние приметы: колоски ржи и детали комбайна. Но не было в комбайнерах главного — жизни. Ваятель мучительно искал чего-то, но это были бесплодные поиски, так как он не знал, что именно ищет.

«Ладно, само придет, — утешал он себя. — Прихлынет, накатит. Все так маются. Нет на свете мук сильнее муки творчества. Жена этого не понимает…»

Да что спрашивать с жены! Ведь Поладьев тоже не воспринимает его, Черемуху, всерьез. Он иногда с откровенной насмешкой посматривает на его комбайнеров, а на стороне пошучивает:

— Это кавалеристы-буденовцы спугнули Алешкину удачу. Налетели, понимаешь, с саблями…

Бывали у него в мастерской и братья Журины, и Слава Мешков, и Викентий, и Глузман. Заходил не раз Виталь Павлыч, мягкий и тихий человек, возбуждавший мягкостью и тихостью великую ненависть вечно клокочущего Поладьева.

Но чаще других появлялась в мастерской Женя, мужняя жена. Приходила, быстрым взглядом окидывала помещение — нет ли посторонних? — и запирала за собой дверь.

— Все великие художники имели любовниц, — заявляла она. — Без любовниц они ничто. Дай-ка мне себя. Какие у тебя румяные губы! Как у девушки.

И она, тихо смеясь, смело приступала к объятиям.

— О, Алешка, какой ты красивый!..

Началось у них с того, что он после случайного знакомства с нею на улице предложил сделать ее портрет. Просто так, в шутку предложил, как предлагал всем.

— Разумеется, я буду вашей натурщицей! — тотчас заявила она и по-своему меленько засмеялась. Этот смех ввел его в заблуждение: Черемуха решил, что она над ним подшучивает. Однако после нескольких встреч Женя зашла в его мастерскую, а едва войдя, отыскала задвижку и заперла дверь:

— Ну, великий художник, изваяйте меня всю. Из розового мрамора, а? Я готова.

Странная она женщина. В ней смесь бесстыдства и шутовства, нахальства и шаловливости.

Работала она в большом доме то ли экономистом, то ли бухгалтером какого-то треста. Ее отдел располагался на нижнем этаже, и, проходя мимо по улице, он мог видеть ее в окно. Никогда он не видел ее там улыбающейся или смеющейся — всегда строга, серьезна, даже сердита. Много раз встречал Женю с мужем и дочкой, и опять-таки это была совсем другая женщина. Даже не взглянет на Черемуху, а если взглянет, то не узнает.

А когда появлялась у него в мастерской, преображалась. В ней словно развязывался мешок со смехом, просыпалась жадность к шутке, к возне.

— Муж меня убьет, когда узнает про тебя, — весело и довольно беззаботно говорила она. — Распилит двуручной пилой. Спихнет с балкона пятого этажа и плюнет вслед. Разымет по суставам. Знаешь, в древние времена существовала такая казнь — разъять по суставам. Отрезают пальцы по суставчику, потом кисть руки или стопу ноги — до локтя, до коленки, до плеч… Вот он меня и разымет.

— Затем и ходишь? — улыбаясь, мягко говорил Черемуха.

— Затем и хожу. Потому что страшно.

— Ну и логика! Небось он перед тобой провинился, вот ты и хочешь ему насолить?

— Ну и дурак же ты! — без церемоний говорила она. — Он мне никогда не изменит. Он же меня любит!

— А ты его?