Юрий Красавин - Хорошо живу

За обедом мама с дочкой садились за соседний столик. Они уже здоровались с Андреем Петровичем как со «своим», причем старшая дружелюбно, даже ласково, а младшая сумрачно, замкнуто и как бы свысока.

Андрея Петровича мало занимала дочка, зато мамашу он отмечал в любой толпе, любил наблюдать за нею и не упускал из поля зрения. Иногда он и она перебрасывались шутками, потому что ему хотелось сказать что-нибудь очень смешное — смуглая женщина смеялась охотно и как-то по-особенному. Он чувствовал возрастающее непонятное волнение, когда она смеялась. Однажды в разговоре ему приятно было как бы между прочим упомянуть, что у него под началом четыреста человек и есть личный шофер, личный кабинет, личный секретарь. Ему показалось, что Оксана Васильевна стала после этого более благосклонна к нему. А он почувствовал себя увереннее.

— Ну как же, знаю ваши места, — говорил Самунин в своей обычной манере: и сдержанно, и покровительственно. — У меня там друзья живут: Степан Пушик, Павло Добрянский.

— Где именно «там»?

— В Ивано-Франковске.

— Какие же это наши места! Оттуда к нам в Закарпатье сутки добираться.

Мама с дочкой улыбались.

— Все равно, — рассудительно возражал Самунин. — Ваш край.

Ему нравилось беседовать с нею о чем угодно, пусть даже самый пустой разговор шел — все равно хорошо. Приятно было замечать, что и ей беседа с ним в удовольствие, во всяком случае это она обычно заговаривала. Легкий у нее характер. С кем угодно разговорится — и со знакомым и с незнакомым.

Андрей Петрович чувствовал, что присутствие этой женщины странным образом преображает, молодит его. Он был готов на всякие глупости, лишь бы видеть ее полное, улыбающееся лицо и слышать ее смех. Лишь бы она не отвлекалась на что-нибудь, не отходила. Сначала эту легкость духа, эту прямо-таки юношескую грацию в самом себе, в своих движениях Андрей Петрович отнес за счет южного климата, отдыха. Но это было не так. Он томился и скучал, тяготился бездельем, если не видел поблизости Оксану Васильевну. А если она была рядом или просто в поле его зрения, он оживал. А если они уже разговаривали, Андрей Петрович и вовсе преображался: из солидного, серьезного мужчины превращался в несерьезного и несолидного, говорливого и шутливого, — по крайней мере, так ему казалось. «Надо быть посдержанней», — упрекал он сам себя.

Впрочем, при всем том ни разу не возникло у него игривой мыслишки насчет ее и себя. Он был очень уравновешенный и добродушный человек, который никогда не позволит себе ничего. Есть она — и как хорошо, что она есть! Нет ее — плохо, но что делать! Увы!.. И — только. Никаких дерзких личных планов, никакого полета мечты не должно быть у человека с положением, семейного, не дурака…

Что касается Оксаны Васильевны, то она была с ним очень дружелюбна, очень ласкова, но такой она была со всеми. «Она не из тех… легкомысленных. Не из вертихвосток, — думал он с удовлетворением. — Очень серьезная женщина… с дочерью».

В день отъезда Оксана Васильевна зашла к нему попрощаться. Он уезжал чуть позднее, под вечер, и потому не спешил. Мама с дочкой на самолет, ему на поезд. Они поговорили несколько минут, пошутили, Оксана Васильевна подала ему руку, пожелала всех благ.

— Очень сожалею, что вы мужчина и я как медик не могу быть вам полезной, — она засмеялась, уходя.

«Озорная женщина», — думал он, глядя из окна вслед им и неопределенно улыбаясь.

Мать и дочь помахали ему ладошками, что-то сказали друг другу, разом засмеялись и ушли.

Пусто и одиноко стало Самунину. Он походил из угла в угол комнаты, вышел на улицу, посидел в аллее на скамейке, потом вернулся и у входа, на столе дежурной, обнаружил письмо, на конверте которого ему сразу бросилась в глаза фамилия — Шкропанец. Он взял его и так охотно, так радостно заспешил к воротам! Может, они еще не уехали и стоят на автобусной остановке? Как они обрадуются! Но, увы, их там не было!.. Это огорчило его больше, чем он сам мог предположить. Так огорчило, что готов был взять такси и помчаться в аэропорт, однако при спокойном размышлении он решил, что это было бы просто смешно и глупо.

Весь остаток дня Самунин пребывал в недоуменно-мрачном расположении духа. Ему не хотелось ни на пляж, ни в пальмовую аллею. Обедал он нехотя, без аппетита, и сразу после обеда стал сердито собирать вещи в чемодан, хотя до отъезда времени было полдня. Собирался с обиженным видом, словно эта красивая женщина, Оксана Васильевна, обманула его в чем-то, покинула, оставила…

Уже в поезде, расположившись на своей полке, он вспомнил о письме, достал его, разорвал конверт, развернул лист — и вот первое, что попалось ему на глаза: «Чомусь мени здаеться, що… у нас все будет занадто складним. Чому? Розумиешь, Лесю?..»

«Погоди-ка, что еще за Лесю?» — остановил себя Самунин. Только тут он сообразил, что письмо адресовано не Оксане Васильевне, а ее сумрачной дочери. «Как так! — удивился он. — Да это же любовное послание! Той птичке-синичке? Разве ей уже можно писать такое?..»

Да, он держал в руках настоящее любовное письмо, где было и ласковое обращение «люба моя дивчинко», и рассуждение о любви; письмо с обязательными обидами и оправданиями, с законспирированным именем в конце — А.

Андрей Петрович лежал на полке, закинув за голову руку, и вспоминал: это что же, вот та девчонка в крайне короткой юбочке, которая казалась бы совсем неприличной, если бы не юный возраст ее обладательницы, — та девчонка получает такие послания?!

Теперь Андрей Петрович ясно вспомнил, что верно, Леся каждый день приходила к обеду с письмом. Каждый день, уж сидя за столом с ложкой в руке, она разрывала конверт и читала, сумрачно улыбаясь.

И у этой пичуги — любовь? Это по ее адресу вздох: «Який колир твого волосся та очей»? Это ей адресован робкий упрек: «А до того ж ти дуже горда…»? Это она вызывает такую ревнивую заботу и тревогу: «Чи ти зминилася»?

И чем продолжительнее он думал о ней, тем больше и больше дивился: какая же там может быть любовь, коли сама она, эта Леся, как коза — локти остры, коленки костлявы, ключицы торчат, словно дверные скобки? Другое дело ее мама: у той волосы пышные, походка вальяжная, а фигура как у древнегреческой статуи. Красивая, цветущая женщина, в самой лучшей поре. Вот у нее может быть любовь! Вот она достойна самой горячей любви и она может подвигнуть на это великое дело кого угодно!

А дочка что?! Дочка еще тот зеленый росток, который хотя и хорош собою, но цвести не может. Рано!

Однако письмо-то было ей, Лесе, а не красавице маме. В глаза сами собой лезли строчки: «Лесю, ти не уявляешь, як я хочу, щоб у нас все склалося якнайкраще…»

Ишь ты! Чтоб у них все сложилось наилучшим образом… Что все-то? Что?.. Вот дураки, а!