Юрий Красавин - Хорошо живу

— Неужели это он один столько? — удивилась и Клава.

— Красные штаны ему за хорошую работу! — объявил я.

— Надо бы и нам идти, — нерешительно сказала Надя, но тут хозяюшка у костра пригласила нас к столу: перекусить чем бог послал.

Рыжий пришел, когда мы все уже сидели за столом и ели суп из картошки и перловки, заправленный жареным луком. Воображение наше, пожалуй, нарисовало более богатый обед, а за столом нас постигло разочарование. Теперь мы просто для виду болтали ложками, чтоб не сильно огорчать повариху. Все-таки и совесть в нас не молчала: хорошего обеда мы не заработали. Другое дело рыжий…

А тот от еды ни на что не отвлекался, быстро покончил с первой миской и попросил добавки. Старушка повариха просияла. Она вообще старалась услужить ему: то хлеб подвинет, то блюдо с картошкой, то вилочку подложит, а он принимал это как должное. Хозяин, кормилец, мужчина.

Мы же сидели и переглядывались. Стоило сказать что-нибудь вроде: «Что значит поработал человек!» — как тотчас раздавался дружный смех. Рыжий иногда обводил нас взглядом то ли с удивлением, то ли с недоумением. Он явно не понимал нашей веселости или просто не принимал ее.

— Перекур с дремотой! — объявил дядя Вася, вылезая из-за стола. — Послеобеденный отдых.

И мы улеглись в тени сарая на прохладной травке.

Рыжий работать не пошел; он расположился тут же, рядом с нами, разве что не в центре компании, а чуть-чуть в стороне, наособицу все-таки. Толстушка Шура бросила в него соломинку, и та ткнулась ему прямо в живот, отчего мы все долго давились и постанывали от смеха.

— Ну дайте же человеку спокойно переварить суп! — возмутился я.

Рыжий никак не отзывался на наши провокации. Отдохнув немного, он встал и молча ушел. Мы смотрели, как он с граблями на плече шагал по лугу и там, меж кустов, опять стал методично переворачивать пласты сена.

Трава, скошенная, должно быть, вчера утром, лежала на огромной площади вокруг нашего сарая до леса, до реки и дальше. Сверху она уже высохла и выцвела, а копнешь — внизу зелень. Конечно, ее надо было срочно ворошить, благо день стоял хороший, а из-за жары идти никуда не хотелось. Однако и лежать было как-то не по себе: неутомимо махающий граблями рыжий словно бельмо на глазу.

Досадливо покряхтывая, поднялся дядя Вася. Данилыч тоже встал, посмотрел в сторону рыжего, поплевал в ладони. Засобирались и Люда с Лидой, и Криницына Люся отложила книжку Альфреда де Мюссе под названием «Исповедь сына века». Надо же, и сюда книгу прихватила!

— Пойдемте, чего там, — сказала Клава и поднялась.

— По-моему, вы немножко порыжели, граждане, — ворчу я, задетый тем, что бригада не ждет моей команды, а это значит, выходит у меня из подчинения.

На мою язвительную реплику никто не отозвался. Это уже прямо-таки бунт на корабле…

Работали мы не спеша, то и дело устраивали перекуры, во время которых Клава вспоминала сынишку, Лида с Людой шушукались, я слушал, как дядя Вася с Данилычем толкуют про блесны и поклевки, а сам незаметно любовался Надей. Вот села, вот стала расчесывать волосы… Ничего такого не сделала, а у меня сердце замирало.

Рыжий маячил перед нами как заведенный. Только однажды он присел с нами отдохнуть. Он не вступал в нашу беседу, просто слушал, да и то не наш разговор, а что-то другое и при этом поглядывал по сторонам. Все насмешки над ним наталкивались на его полное равнодушие. Он оставался неизменно спокоен и молчалив и даже взглядом не выражал ни вражды к нам, ни приязни, ни обиды. Но в том, как он вольготно повалился на травку рядом с нами, как он свободно, во всю грудь вздохнул, чувствовалось сознание некоего превосходства, и я заметил удовлетворенную улыбку на его некрасивом лице.

Это было превосходство взрослого человека над детьми, которые неразумны в своих шалостях и даже озорстве, — не более и не менее. Было ясно, что рыжий выполняет свою работу не механически, а вдохновенно; он понимал что-то такое, чего не могу уразуметь, к примеру, я, и здесь крылась причина его взрослого спокойствия, уравновешенности.

Когда мы принялись складывать сено в копны, он клал их в одиночестве, и они у него получались высокими, легкими, устремленными ввысь; казалось, подвесь такой стожок за макушку, и он зазвучит, как соборный колокол. Наши же копешки были осадисты, и, как мы ни старались, они походили на пацанов в отцовских кепках или на старые грибы, у которых шляпки покосились и осели от старости.

Но Надя, Надя! Она посматривала на рыжего все благосклонней, явно старалась держаться к нему поближе и тем самым от меня подальше.

Рыжий работал уверенно, сноровисто, как будто он был не фрезеровщик из механического цеха, а обыкновенный сельский житель, для которого класть копны такая же специальность, как вытачивать детали на станке.

Бригада моя заметно переменилась: к концу дня мы реже отдыхали, а темп явно возрос. Все вдруг почувствовали вкус к работе, и, когда я в очередной раз объявил «перекур с дремотой», девушки только поулыбались, и даже дядя Вася с Данилычем не откликнулись на знакомый призыв.

Мы изомлели на жаре. К вечеру стало немного прохладней, но я уж и этому был не рад — устал, а главное, раздражение росло! Гляжу, рыжий по-прежнему методично вздымает вверх охапки сена, они ложатся одна на другую, и копны растут прямо на глазах. На него глядя, все словно заключили негласный договор о соревновании, стараются, словно туча нас подгоняет. Между тем к вечеру вовсе прояснело, ни облачка до самого горизонта — куда спешим? И уж что совсем плохо, Надя то и дело переговаривается, перешучивается с рыжим. Мне не слышно, что он ей говорит, но как она смеется! Ни у кого никогда я не слышал такого мелодичного, или как бы еще назвать… благозвучного, что ли, смеха.

— Кончаем! — объявил я. — Хватит на сегодня!

— Еще немножко, — сказала Клава, а за ней и Шура повторила:

— Еще полчасика.

Рыжий неподалеку начал новую копну. Он по-прежнему невозмутим, и в нем не чувствуется признаков утомления. Не человек, а механизм! Робот! Приспособление к орудию труда.

Наконец и дядя Вася с Данилычем, и Клава с Шурой остановились, сошлись в одно место, приговаривая:

— Ну, поработали! Для первого дня неплохо.

Но рыжий так же невозмутимо продолжал взмахивать охапками. Надя крикнула ему:

— Толя, хватит вам! Пойдемте ужинать.

Ишь ты, уже и по имени его знает!

Тот ответил ей рассудительно:

— Рано еще. Солнце видите как высоко.

А солнце-то уж низко. Что он выдумывает!

Женщины помялись, стеснительно посматривая друг на друга, а дядя Вася предложил сложить еще по копешке.

Признаться, я немного разленился. Ходил между валками, таская за собой вилы, как пастух кнут, или, подцепив маленький клок, с усилием, с кряхтеньем поднимал его на копну. Сначала это смешило девчат, но потом они перестали обращать на меня внимание, и мне стало совсем кисло.