Юрий Красавин - Хорошо живу

Он открыл рот, желая что-то сказать, и не смог. Она передохнула, опять отстранилась, отодвинулась и сказала более спокойно и еще более горько:

— Почему-то очень хочется замуж. Двадцать три года уж… Пора, что ли, пришла такая?.. Хочу, чтоб у меня была семья, как у добрых людей, чтоб был муж, как у всех, дом… Хочу рожать детей, возиться с ними…

Маша закрыла лицо руками, и Мельникову показалось, что она плачет. Но она отняла руки, и он увидел ее печальное лицо, а глаза были сухи.

— Ладно, — сказала она, вздохнув. — Это я просто так… Ты иди, уже поздно.

Она встала.

— Погоди, — Мельников придержал ее, хотел посадить рядом, но она не далась, отступила на шаг.

— Иди, пора уже. На работу завтра и тебе и мне.

— Послушай, — сказал Мельников и тоже поднялся. — Ты хорошая девушка, и я очень хочу… чтобы ты была моей женой.

Он взглянул на нее, но она никак не отозвалась на эти его слова.

— И в самом деле! Давай мы с тобой оба хорошо подумаем, а завтра… завтра я приду к вам домой. И я тебе все скажу. А?

— Дурачок, — вздохнула она. — Ты ничего не понял. Да разве я тяну тебя жениться на мне! Я и звать-то тебя не знаю как, а ты «давай подумаем». Что тут думать! Смешно даже. Это я просто так… Тоска заедает! Я всем вам говорю: ну почему вы такие? Слепые, что ли, глупые ли… Или я дура… Ты иди. Пора уже.

Она покорно позволила себя поцеловать.

— До свиданья, — сказал он. — До завтра. Ты жди меня, слышишь?

— Прощай, — отозвалась девушка, и они снова поцеловались, теперь уже долго, крепко. — Прощай да не воображай лишнего…

Она в последний раз провела ладонью по его волосам, по щеке и решительно взошла на крыльцо.

Мельников миновал пруд, мосточек, перепрыгнул через ручей и зашагал по грейдерному большаку к городу. Ни одной мысли не было у него в голове. Он почти не мог контролировать себя, шел, размахивая руками, и, если б можно было рассмотреть в темноте его лицо, оно кривилось в полуулыбке-полугримасе.

— Какая чепуха, — бормотал он в полном смятении. — Вот чепуха-то! Надо же так!

И были в его голосе и удивление, и недоуменная радость.

Чем дальше отходил Мельников от Озерецкого, тем ближе подступал к дороге лес и темнее становилась ночь. А мысли выстраивались в более или менее определенный порядок.

— Да что же мне теперь, семью бросить, что ли! — выговорил он отчетливо, словно спохватившись. — Вот глупость-то!

Он оглянулся, даже прислушался, не догоняет ли его кто, но тихо было в селе и на дороге.

«Прощай», — сказала она. И правильно сказала. Никогда он не вернется в это село. Более того, проезжая мимо, постарается сесть куда-нибудь в дальний угол, чтоб не увидела Маша. А если она сядет в автобус, он тотчас спрячется за чужие спины, лишь бы она его не заметила, лишь бы он не встретил ее взгляда. Именно так.

«Да чем я виноват-то? — уговаривал себя Мельников. — Я же не обхаживал ее, не говорил, что я холостой! И нравится она мне, А только не жениться же еще раз!»

Все было в общем-то ясно, и размышлять больше было не о чем. И вместе с тем ощущение огромного потрясения не оставляло Мельникова — потрясения, которое, может быть, один раз выпало ему в жизни.

— Ну надо же так! — выдыхал он. — Ну надо же!

Дорога была пустынна, и лес молчалив. Мельников спотыкался, попадая в колдобины или наступая на камни, которых валялось немало, но он ничего не замечал — ни темного леса, ни плохой дороги.

Луна как размытый блин на сонной глади.

Крик коростеля на пойменном лугу за рекой.

Ветер накатит легким дуновением и замрет.

И непонятно, что это изредка чмокает под обрывом, в камнях да в размытых корнях кустов, — волна или рыба?

Дым от костра поднимается прямо вверх и тает в воздухе, тонет в темноте. Две палатки как бы попятились от огня в кусты и слились с ними, замерли, заснули. Иногда на картофельное поле с грузно стоящей ботвой ложится громадная тень человека, который поднимает и бросает целые деревья. Костер густо задымит, начнет потрескивать, потом затрещит веселей, и вспыхнувший огонь ослепит двоих…

Один сидит на обрубке коряги, выставив острые колени, положив на них острые локти, и щурится на огонь; лицо его отражает настойчивое размышление, и есть в этом что-то по-детски наивное. Второй развалился вольготно на небрежно брошенном плаще; иногда он лениво поворачивает лицо к огню, и тогда видны его спокойные, редко мигающие глаза и беспричинная улыбка на красивых полных губах.

— Ну что ты лепишься на этой хреновине! — говорит он, словно обрадованный тем, что есть повод для насмешки. — Подстели себе что-нибудь, сядь по-человечески.

Сидящий неловко дергается, валится на сторону, досадливо машет рукой:

— Не… Ничего, я так.

— Радикулита боишься? Зря. Пусть он нас боится. Ложись на землю — она теплая, прогрелась за день. А нет — мы ее сами нагреем.

И он еще вольготнее устраивается на плаще, потирает рукой пухлую грудь, оглядывает молчаливую реку, небо с полноликой луной, темные притихшие кусты.

— И вот, понимаешь, Михаил, — сидящий продолжает прерванный рассказ, — получилось так. Черчение — предмет в школе сам знаешь какой — второстепенный! Чтоб иметь нормальную нагрузку, то есть по восемнадцать часов в неделю, я бегал в три школы. И вот летом из отпуска являюсь, ни сном ни духом ничего такого не жду, а мне: вам работы нет. В чем дело? Одна школа аварийная, ее закрыли; ученики, естественно, будут ходить в другую, где уже есть учитель черчения. Во второй мои уроки передали учителю рисования, потому что тому не хватало. А что мне осталось? Школа-восьмилетка, в которой уроков-то всего четыре в неделю. Следовательно, зарплата у меня — с гулькин нос. Смешно назвать. Вот положение! Вроде тебя не уволили, и в то же время ты без работы. Я заметался: что делать? Думал-думал…

— Погоди, Викторыч, — Михаил садится. — Как это заметался? Чего метаться-то? И о чем тут думать? Я тебя не понимаю. Ты что, не при Советской власти живешь? Тебя работы лишили, и ты не знаешь, что делать? Ну, ты даешь!

Все это он выговаривает с веселым возмущением, напористо, и сдерживаемый смех клокочет в нем, как вода в кастрюле.

Викторыч немного сконфужен.

— Тебе со стороны хорошо судить, — говорит он довольно неуверенно. — Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

— Ума не приложу? Ты что, Викторыч! Да пошел бы в райком партии или в свой местком. Ты же член профсоюза! К прокурору, в конце концов! Так и так, мол, лишили работы, а у меня жена, детишки по лавкам бегают… У тебя ли должна голова об этом болеть? Пусть она болит у того, кто без работы человека оставил, кто законодательство о труде нарушает. Нет, Викторыч, как хочешь, а ты меня удивляешь.