Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Что с тобой, Федоровна? Может, в постель ляжешь?

Она слабым движением руки остановила Максименкова:

— Словечко скажу наперед, друг ты мой сердешный, облегчу твое положение, а потом и сам откроешься.

— Ну-ка, ну-ка! — Максименков подошел поближе, пододвинул хозяйке стул. Понял: с Пелагеей творится что-то неладное. Истолковал по-своему — разволновалась перед началом серьезного разговора.

— Тяжко мне про это, но… люди вокруг болтают всякое. Я, знамо дело, не верю, однако на каждый роток не накинешь платок. Что с твоей Лидией? — Прочитала боль в глазах Максименкова, выдержала взгляд, последним усилием воли удерживая себя на ногах. Вновь, как и утром, затрепетало в груди сердце, словно подстреленная утка, пытающаяся взлететь в спасительный воздух.

— Правду желаешь узнать? Без прикрас? — Перед Пелагеей уже стоял совсем другой человек — закаменевший, жесткий, готовый разить и принимать удары. — Каждый к себе тянет — мода пошла. В старину лишь в пословице говорили: «Тесть любит лесть, зять любит взять, а шурин глазом щурит…» Твой Виктор… старая история. К Лидке подступается. Не одумался за границами. Вчера люди в цехе их опять вместе видели.

Ноги больше не держали женщину. С помощью Максименкова кое-как добралась до кровати, легла, не раздеваясь, на покрывало, чего отродясь с ней не случалось. Слабость подкатила к ногам, ладони повлажнели. Стало жарко, как у стекловаренной печи. Не открывала глаз, чувствовала: Максименков сидит рядом, чего-то еще ждет. «О чем толковать? Ясней ясного: Виктор, как тот воин… в твой же панцирь тебя же кинжалом жалит. А может, ошибка? Дружат люди между собой, и все. Виктор сутками пропадает в цехе, одна Лидия перед глазами». Наконец-то Максименков догадался: накапал валериановых капель, поднес Пелагее:

— На, выпей.

— Докторшу свою ко мне позови, — тихо попросила Пелагея, — видеть хочу.

— Сейчас?

— Да нет, дело еще терпит. Пусть завтра зайдет. Да не по болезни зови. Скажи так: соскучилась по тебе старуха, — скосила глаза на Максименкова, — самолично-то с ней потолковал? Откровенно?

— Язык не поворачивается, — признался Максименков, взъерошил с досады жесткие рыжие волосы, — страшно подумать: вдруг все, о чем болтают за углами, — правда? Поверишь, живем, как чужие. Один разговор… глазами. Придет с работы, сама наскоро поест, куда-то убегает. Записки, правда, оставляет — заботливая: суп на плите, хлеб в хлебнице.

Пелагея узнала Тамайку по торопливому постуку шагов, когда он вбегал на крыльцо. Распахнул дверь, ворвался в комнату — раскрасневшийся, веселый. Подскочил к Пелагее, протянул, широко улыбаясь, здоровенную морковку, не замечая, что женщина бледна и взволнованна.

— Смотри, тетка Пелагея, какая большая. В магазине для тебя выбрал. Витамины в ней…

— А здороваться кто будет со старшими? — строго спросил Максименков. Одернул пиджак, направился к выходу. У двери приостановился, произнес какие-то странные слова: — Из одного дерева икона и лопата. Ну, пока, держись, Федоровна!

Фраза насторожила Тамайку, он отнес морковку в кухню, вернулся присмиревший, пригляделся к женщине:

— Весна совсем прискакала, а ты… не шибко веселая. Почки на деревьях набухли. Начальник Максименков совсем не веселый. Говори, однако, кто обидел? Тамайка сразу заступится.

— За добрые слова — спасибо, сынок. Только меня уже никто обидеть не сможет.

— У нас дед Кырка учил людей: все должны только приятности делать. В тайге долго-долго идешь, шибко устал, голодный. Сейчас совсем помирать станешь. Глядь, стоит избушка на лесной полянке. Кто поставил? Не знаешь. Зато пошаришь по углам, ларец тяжелый откроешь, соль найдешь, крупу найдешь, спички, дровишки и те найдешь. Приятно станет, весело. Отдохнешь, кашки поешь, чайку попьешь, сам дровишек нарубишь, таежному человеку оставишь. Закон тайги.

— Общечеловеческий закон. Люди должны друг другу одни приятности делать.

— Шибко много людей вокруг, если каждый одно только словечко хорошее другому скажет, весь мир веселый будет.

— А коль каждый плохое вымолвит — беда. То-то. Оставим это. Скажи-ка лучше, как там дела? У Виктора нашего, у Парфена Ивановича?

— Нормально, — уклончиво пожал узкими плечами Тамайка, — дядя Парфен раскладушку в конторе поставил, домой не ходит. Смешно. Утром раскладушку прячет от глаз Виктора. Ты, тетка Пелагея, однако, об этом не говори внуку.

Пелагея понимающе кивнула головой. В годы войны и ей пришлось кладкой заняться. Как «Отче наш», до сих пор помнила наиболее уязвимые места в печи — влеты горелок, верхние брусья варочной части, первые секции свода. За кладкой этих мест глаз да глаз нужен. Расспросить Тамайку обо всем не было ни сил, да и желание вспыхнуло и тотчас погасло.

— Иди, щец поешь. Вон, разогрей на плитке, а я малость отдохну. Притомилась от нечего делать. — Проводила Тамайку на кухню, легла, отвернулась к стене. Слышала, как возился парнишка с кастрюлями, а думала о сегодняшних гостях, о Викторе. Все это столь неожиданно. Назначения. Словно камень в воду бросили, круги разошлись во все стороны. Тяжко, конечно, в двадцать-то шесть годков сразу в людях разобраться. Как ему правильно жить, дело вести? Да что там гадать! Кирьян ей легенду рассказывал про мастера-стекловара. В ней и ответ. Пелагея и не заметила, как закрыла глаза. И ей почудилось: где-то совсем рядом смутно прорисовывается тень человека. Она слышит его завораживающий голос: «А варю я стекло не токмо таской, но и лаской, не токмо горюч-камень бросаю в печь, но и духовитые цветы и травы, не со злостью бесовской чудо-формы выдуваю, а с великой душевной радостью». — «Все ты врешь, нечестивец! — вскричал грозный воевода. — Не желаешь казне тайность свою открыть! Не желаешь стекольные секреты на службу царю-батюшке положить!» — «Разве я не открыл тебе, воевода, главной тайны? — удивился мастер. Вдумайся в слова мои». Только воевода вдумываться не стал. Озлился еще больше. И приказал отсечь мастеру голову. Взошел мастерко на помост, склонил голову на плаху. Уж совсем было палач вострый топор над головой его занес, да опустить не успел. Чудо тут приключилось. Двинул мастер плечами, сорвал железа, да и был таков. Исчез вместе со своею тайностью, а куда исчез — неизвестно… Где объявится с тайностью великой — також неизвестно. Ищите, люди!

Пелагея открыла глаза, приподнялась на локте, всматриваясь в угол комнаты. Никого не было видно. Она снова уронила голову на подушку, подумала: «То ли сон привиделся, то ли голос Кирьяна слышала?.. Ищите великую тайность, люди…»

Виктор шагнул из комнаты цехового комитета профсоюза, как из парной, подставил правую щеку под вентилятор в коридоре конторы. В ушах еще звенели голоса, он не мог бы сейчас сказать, чьи они. Все слилось в один многоголосый шум. Перед мысленным взором почему-то стояли сразу два лица: каменное — Максименкова и раскрасневшееся, постоянно меняющееся — Николая Николаевича. У Максименкова действительно было странное лицо. За все время заседания ни разу не усмехнулся, не возразил. Смотрел невидящим взглядом куда-то мимо его плеча. Зато члены цехового комитета наговорились всласть. Такой «активности» давно Виктор не видел. Высказывались на повышенных тонах, бесцеремонно перебивали друг друга. Он попытался восстановить весь ход заседания. Поначалу повестку дня приняли хорошо. Придерживались выжидательной позиции. Молчали, когда он зачитал «для разгона» статью 499 из «Свода законов Российской империи», изданную около ста лет назад. Этот «Свод» нашел в старых книгах прадеда. В статье говорилось, в частности, следующее: «…рабочими людьми называются…. дурного поведения… незаконнорожденные, иноверцы, ссыльные, а также лица, исключенные из цеха вольных матросов». «Конечно, — сказал он после этого, — разве можно было от прежних забитых работяг ждать душевного сочувствия в пользу фабриканта или заводчика. А мы? Это же наш завод, советский завод». Как он верил в своих людей, можно сказать, боготворил их, был уверен: каждый готов на все ради родного завода. А что вышло? Видимо, не эти слова Виктора взбудоражили членов цехкома. Они были наэлектризованы его прямолинейным предложением: перейти на работу по скользящему графику — работать в субботу и воскресенье, а выходные получать в иные дни недели. Сигнал, вероятно, подал одни из мастеров, который бросил из угла желчную фразу: «Ты, парень, мозги нам не пудри. По-твоему, рабочий человек всегда в виноватых».