Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Кроме температурного режима, при варке стекла необходимо больше обращать внимания на состав и давление газовой среды над поверхностью шихты и зеркалом стекломассы по длине печи. Для предупреждения выгорания восстановителя в шихте…

Виктор оглядел кабинет своего прадеда. У входа отметил: «Максименков даже табличку на двери не сменил». На круглой подставке — коммутатор, селектор, телефоны. В углу — телевизор. Тумбочка с книгами по технологии производства. Книжки все старые, одна к одной. Только в кресле вместо прадеда сидит другой человек. Жизнь продолжается.

Когда Максименков и Виктор остались одни, на дворе уже начало темнеть. Максименков распахнул окно, впустил в кабинет свежий воздух.

— Ну, поговорим по душам?

— Поговорим.

— С чего думаешь начинать?

— С главного! — улыбнулся Виктор, вспомнив совет Николая Николаевича. — С вашей помощью, конечно.

— Например?

— С перестройки организации труда.

— Ого! — присвистнул Максименков, поворошил жесткие волосы. — С какой именно? — не удержал ехидную улыбку: знакомая история — новая метла по-новому метет. Сколько их уже было, таких «метел»? Поистрепались, поперезабылись.

— Давно об этом мучительно думаю, — Виктор покраснел. В глазах начальника корпуса читал откровенную издевку, которую тот пытался скрыть изо всех сил. — Сколько дней в неделю мы работаем?

— Как положено: пять плюс два выходных.

Виктор вынул из бокового кармана несколько листков бумаги, разложил по столу, разгладил ладонью. С год, наверное, обдумывал что и как, не решался предложить. А теперь… сам бог велел заниматься перестройкой. И на должности, и по душе.

— Понимаю, выгляжу в ваших глазах смешно: яйца курицу учат. Но… смотрите: в субботу и воскресенье, завод не работает. Выходные законные. В понедельник первая продукция наша поступает в смежные цехи к концу смены. Еще один выходной день. И никакого парадокса: три дня отдыхаем, четыре работаем.

— Верно, согласен. Так издавна повелось. И я, как и твой прадед, не вижу выхода.

— А вы взгляните на расчеты. — Пододвинул Максименкову бумаги, стал внимательно следить за выражением лица начальника корпуса. Максименков так и не согнал до конца легкую усмешку, принялся читать. Брови его, рыжеватые, топорщившиеся в разные, стороны, то взлетали вверх, то собирались, к переносице.. Виктор заволновался. Прекрасно осознавал: от того, как воспримет начальник его предложение, зависит, слишком многое. Или они будут осуществлять, идею локоть к локтю, или…

— Что ж, рациональное зерно имеется. — Максименков больше не улыбался. — Теоретически — прекрасно. Обосновано. Но… — поднял очки на лоб. — Ты упустил существенный момент: люди, рабочие люди не воспримут новшество. Для производства, возможно, это палочка-выручалочка — скользящий график дело известное.. Свои два выходных человек получает в иные дни недели.

— А завод выпускает продукцию безостановочно, конвейер! — обрадованно воскликнул Виктор.

В главном Максименков одобрил идею.

— Виктор, — по-отечески мягко проговорил начальник цеха, — тебе отныне люди доверены, хрупкий инструмент, нужно руку постоянно на их пульсе держать, а ты… представь себе лишь один вариант из ста возможных. Собрались муж с семьей отдохнуть в воскресенье на лоне природы. А выходные дни не совпали? Это им неудобно.

— Нужно не только о себе думать! — не выдержал Виктор.

— Ладно, ладно, не кипятись. Оставь свои расчеты. Я изучу. — Примирительным тоном произнес Максименков. — С водой не выплеснуть бы и ребенка. И условимся раз и навсегда: я — начальник, ты — мой заместитель. Сначала возьми у меня все, что накоплено, а потом… У стекловаров, представь, сколько лет спор отчаянный идет: как вращать мешалку — по часовой стрелке или против. Освоить бы то, что имеем. — Максименков открыл ящик письменного стола, потянул какие-то старые тетради, прошитые суровой ниткой на сгибах, с торжественным видом протянул Виктору:

— Вот, возьми для ознакомления. Стекольная энциклопедия…

Под утро Пелагее приснился вещий сон. Будто бы осторожно, без стука отворилась дверь и в сенцы неловко, бочком вошел сынок Алешка, тот, что погиб давным-давно, — заячья шапка на голове, одно ухо у шапки оборвано, фуфайка, пропахшая дымом костра, виноватая улыбка. Алешка приложил палец к губам, призывая мать к молчанию. Поставил в угол возле кадки с водой винтовку, на цыпочках подошел к ней, хотел что-то сказать, но… повернулся, так же неслышно направился к выходу. Так ничего и не спросил, растворился.

Долго лежала Пелагея с открытыми глазами, пытаясь восстановить в деталях чудно́е видение. Странная мысль посетила старую женщину. Подумалось ей, что где-то в синем лесном мареве собрались подружки и погодки, с ними — Кирьян, Алешка с Наташей, заводские дружки, что ушли в сорок первом в партизаны в местные леса. Невезучим оказался отряд — полгода и провоевали-то, а потом разом положили всех ребят фашисты. Всего на двадцать семь минут задержал отряд продвижение немецко-фашистских захватчиков к Москве, как писали позже в газетах. Жили рядом, легли рядом, в свою землю. И сейчас, представив размытые временем их лица, Пелагея не испугалась, утешилась душой. Те, что ушли, были для нее частью ее самой. Велика земля, но очень мала, когда остаешься совсем одна, не считая правнука, да отрезанного ломтя — Константина — отца Виктора.

Сколько бы еще пролежала Пелагея — трудно сказать. Приподнялась, заслышав стук двери. Пришел сосед. Думала: хочет проведать, а у него — своя тяжкая ноша. Остановился возле дубовой кадки, зачерпнул в ковшик воды, выпил, осторожно присел на стул.

— Со смены? — тихо спросила Пелагея, села на кровати, накинула халат на голые плечи, с трудом втиснула в шлепанцы подпухшие ноги.

— С ночной приплелся. Пришел, тетка Пелагея, а в доме — пустота, тишина, даже мыши не скребут. Тоска зеленая. Хоть волком вой. Спеть и то некому, — шумно вздохнул Матвей.

— Хучь мне нынче не до песен, однако спой, послушаю. Всегда твои песни людей радовали. — Пелагея прошаркала к окну, распахнула форточку, впустив в комнату прохладный воздух. — Я, как видишь, тоже одна-одинешенька. Сколько лет не видела во сне Алексея, а сегодня приходил, соскучился, видать… — Ждала сочувствия.

— Да, диалектика, — нисколько не удивился Матвей, все там будем, каждый в свое время. И тихо-тихо напел:

— Ох, как верно сказал ты, трудное забывается, доброе помнится. — Пелагея не находила слов утешения для Матвея. А они, вероятно, были очень ему нужны. — Жениться бы тебе заново. — Пелагея словно со стороны услышала свои слова и горько подумала о том, как крепко еще держит ее жизнь, сцепила корнями с людьми, с поселком, с заводом, как ни старается откреститься от всего сущего, никак не получается. Казалось, думай о бренной душе, а она… вот и о Тамайке сердцем тревожится — один парнишка столь безобидный в поселке, не затюкали бы ненароком, о Викторе сердце болит, о Лидии. Неладное между ней и Виктором делается. Разве не понимает: она не солнце, всех не обогреет, только привыкли люди, считай, за сто годков к ним в дом идти с бедами, огорчениями, радостями. — Ну, что примолк, певун?