Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

В обоих семьях давно уже привыкли понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. Столько лет делили хлеб-соль. Возвращается, бывало, тот же Кирьян из Москвы, аль из района, привозит пять пирожных, пять творожников, пять пачек печенья, чтобы каждому был гостинец: Максименковым — две порции, им — три. Добром отвечали и Максименковы. Началась дружба семей еще при первой его жене — Елене.

— Слышала, Федоровна, новость?

— Какую? — притворилась Пелагея. Догадалась сразу.

— Виктор — профсоюзный вожак цеха, — вроде бы безразличным тоном проговорил Максименков, — моя опора. — Скосил в сторону глаза, не хотел, чтобы старая женщина увидела их.

— Ну, каков гусь?

— Честно?

— А как же еще?

— Я не против, упаси бог, — заторопился Максименков, — для дела ведь. Дошло до слуха: генеральный вообще предлагал Виктора в начальники цеха. А Николаша супротив выступил в своих целях — профсоюзный руководитель ему был нужен. Поначалу аж в жар бросило: оценили, мол, на старости лет за все доброе для стекольного цеха. Порывался заявление написать… по собственному желанию. Не столько на директора, как на Николашу озлился. Потом чуток поостыл. Люди-то — без дури в голове, поди, раз семьдесят отмерили прежде, чем отрезать хотели. Во мне личная обида перегорала, а у них за плечами — завод. — Максименков задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Начал я себя помаленьку притишать. А как узнал, что в «замах» Виктора оставили, вовсе смирил гордыню. Готов был протянуть руку правнучку твоему. — Максименков снова надолго замолчал. Пелагея не торопила, ждала, пробовала догадаться: в чем не сошлись? Какими глазами смотрел, бывало, Витюшка на Максименкова, когда тот про живую стеклянную реку рассказывал, как жадно разглядывал копии древних табличек с записанными на них секретами стекловарения. Однажды Виктор столько раз повторял вслух содержание одной таблички, что даже она выучила ее наизусть:

«Закладывать фундамент стекловаренной печи надо в определенный месяц года, иначе боги не помогут тебе. Пока печь будет строиться и когда она будет готова, строго следи, чтобы ни один чужестранец не перешагнул порог твоей мастерской, иначе боги отвернутся от тебя. А в день разжигания печи все, кто будет работать около нее, должны хорошо помыться, надеть чистую одежду…»

— Помнишь моего «колдуна?» — спросил Максименков.

— Как забыть можно? — Пелагея отчетливо представила размятую крепкими пальцами толстую самодельную тетрадь. В нее Максименков три с лишним десятка лет свои «секреты» записывал, начиная с того, почему пузыри, из которых получали когда-то стекло, называли халявами, кончая мыслями мастера о конструктивной компоновке тринескопов.

— Виктор с фантастики начал, а я… от чистого сердца хотел перекинуть мостик из прошлого в настоящее, предложил ознакомиться с «колдуном», — в голосе Максименкова зазвенели непривычные уху Пелагеи жалостливые нотки. — В тетрадках есть мысли, рецепты, наблюдения, не на голом месте ему начинать. — Максименков качнул крупной головой. — Взглянул на тетрадку, как на швабру, что уборщица случайно в кабинете оставила, отбросил меня, словно котенка за шкирку. Поучил старика: пора нам брать на вооружение передовые методы труда, описанные в мировой технической литературе. Потом вроде опомнился, советоваться стал, как сообща дело поднимать, а на сердце камень так и остался.

Пелагея едва не уронила массивный чайник, подливая в чашку Максименкова заваристый, душистый чай. Она все привыкла измерять кирьяновой мерой: «Как бы он рассудил? Наверняка усмехнулся бы, мол, поверхностное у парня, словно окалинка на металле, сбивается легко, пока не пристанет». Хотела высказать эту мысль вслух, Максименков опередил:

— Положа руку на сердце, признаюсь: больше всего на свете я боюсь ни смерти, ни болезней, помру — эко дело, тревожусь за наше кровное, за стекольный, не попал бы он в худые руки. Через пару месяцев и мне на заслуженный отдых. Вот печь пущу и… А кому цех передать? Виктор — мастеровой стекольниковской породы, конечно, ему штурвал отдавать не страшно. Лишь бы не растерял накопленное.

— Хучь и родной он мне, — тяжело вздохнула Пелагея, — тут правда твоя, видит бог. Одно попрошу: не суди парня строго, — смягчилась старая женщина. — Он в начальниках, на подъеме. Власть иного успокаивает, иного, наоборот, оглушает, мол, бога за бороду схватил, теперь все дозволено. Мы — умы, а вы — увы. — Пелагея задохнулась от длинной фразы. Догадалась, что не ради одного «колдуна» зашел к ней Максименков, вероятно, было у него за душой кое-что поважнее. Ждала новой исповеди: чем еще насолил Виктор? Пришел Максименков перед самым праздником: завтра, слышала от соседей, весь электронный мир будет взирать на их завод. Начнутся разогрев и наварка крупнейшей в стране ванной печи. Пелагея представляла, наедут из Москвы корреспонденты, телевидение, киношники. Ослепляя глаза мастеров, начнут бегать по площадке, как угорелые, расставляя повсюду прожекторы, раскатывая шланги, разворачивая треноги, о которые невольно будут спотыкаться операторы и варщики. Сам разогрев печи (стекольщики называют его по-старинному — выводкой) начнется постепенно — сначала подожгут в печи природный газ. Он вспыхнет желтоватым пламенем, осветив толпу людей. Поначалу все варщики и любопытные расположатся почти рядом с выпускным отверстием печи, а когда газ разогреет выработочную часть, люди, прикрывая лица, начнут отходить все дальше и дальше от пышущей жаром заслонки. Целый рабочий день — восемь часов — при температуре полторы тысячи градусов выдержат печь, «обогреют» со всех сторон. А потом начнется наварка бассейна печи стекломассой, шихтой, а там, глядишь, люди порадуются и первому стеклу. Пелагея как-то краем уха слышала: испытания показали удивительные свойства нового сорта технического стекла — на лист бросали с метровой высоты стальной шар килограммового веса. И шар этот не причинил стеклу никакого вреда, лишь малость царапнул.

Чтобы собраться с мыслями, которые сегодня, словно стекольные брызги, разлетались во все стороны, Пелагея снова вышла на кухню, оставив Максименкова одного. Но и он не мог спокойно сидеть. Встал вослед, шагнул к полке с разноформатными книгами, пробежал глазами по корешкам: «Алмазная грань», «Производство технического стекла», «Тринескопы», «Стеклянная история». Проговорил чуть слышно: «Чего это я вдруг расписался в своем бессилии? Чем поможет Огневица? Вот дожил — некому излить душу». Максименкову захотелось встать и уйти, не попрощавшись, но совесть не позволила: «Что подумает о нем Пелагея? Ей, видать, тоже не сахар, ишь, еле ходит». В старые добрые времена шутливо звал старую женщину «знахаркой», замечал за ней «грех». Бывало, только подумаешь о чем-либо, а Пелагея уже смотрит своими зелеными глазищами в лицо, словно читает твои мысли, даже губы шевелятся, а после скажет словечко, от которого в жар бросит человека. И сейчас, заслышав скрип двери, Максименков обернулся. Пелагея, бледней обычного, стояла, прислонясь к притолке и смотрела, как бывало, на него. Максименков шагнул к ней: