Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Он взбежал по лестнице, распахнул дверь.

Федор Федорович лежал на кровати, и от вздернутого его большого с горбинкой носа и поджатых губ дохнуло холодом.

Врач «скорой» писал за столом. Миша поздоровался, чувствуя, как пересыхает у него в горле, подошел к кровати. Он уже хотел спросить: «Все?» — но Федор Федорович открыл глаза.

— А я был у вас дома, — как-то очень взвинченно заговорил Миша. — Вам все кланяются. И фикус в полном порядке. Вы зря волновались. Я даже удивился, какой он еще красивый и сильный. Представляете, доктор, — громко и весело говорил Миша, — у Федора Федоровича в городе есть фикус, ему столько же лет, сколько хозяину. Ну, — засмеялся он, — если и не столько, то чуточку меньше…

Миша чувствовал, что говорит фальшиво, но страх будто бы подгонял его. Он повернулся к доктору, надеясь, что тот его поддержит, что-то скажет Федору Федоровичу.

Доктор действительно перестал писать, глядел на шустрого молодого человека с осуждением. Потом недовольно кашлянул и сказал:

— Чем болтать лишнее, принесли бы лучше носилки.

Вызовы шли ерундовые. На последней квартире, заставленной хрусталем и бронзой, бабушка и прабабушка метались вокруг вопящего годовалого толстяка, который, если им верить, проглотил чуть ли не бильярдный шар.

Нина Гавриловна, молодой врач, только что устроившаяся на «скорую», включилась в общую панику. Она мяла живот ребенку, а тот кричал все громче и пронзительнее.

Фельдшер Дмитрий Иванович Никитин, а на станции, среди своих просто Митя, студент пятого курса, стоял в стороне с унылым, скучающим видом, терпеливо ждал, когда закончится этот идиотский спектакль.

— В больницу придется, — наконец сказала Нина Гавриловна ту фразу, которую Митя давно ждал.

Он переглянулся со вторым фельдшером Варей, исполнительной и молчаливой, обреченно вздохнул и завел глаза к потолку, как бы сообщая свое отношение к доктору.

— Дмитрий Иванович, вы человек опытный… поглядите, — Нина Гавриловна посторонилась.

Митя иронически смотрел на нее.

— Дмитрий Иванович почти доктор, — объяснила Нина Гавриловна. — В следующем году кончает институт…

Митя устало повернулся и пошел в ванную. Включил воду и долго разглядывал в зеркало прыщик. «Чучело гороховое, — ругал он врача. — Сколько всем глупой работы!..»

Сполоснув руки, принял у испуганной бабушки полотенце. «Противное дежурство, — раздумывал он, вытирая палец за пальцем. — Согласился зачем-то, поменял… А завтра и бригада отменная, одни асы, не такой детский сад. С этой птичкой и за половину суток напляшешься. Шар проглотил! Делать ему больше нечего…»

Он вернул полотенце, поднял руки, как истинный хирург перед операцией, вошел в комнату.

Нина Гавриловна отступила, дала Дмитрию Ивановичу место. Он положил холодную ладонь на живот ребенка, тот вздрогнул от неожиданного ощущения и вдруг обнажил десны в улыбке.

— Солдат! — похвалил его Митя и забарабанил по животу пальцами, потом внезапно надавил у пупка.

Перепуганное лицо Нины Гавриловны было покрыто красными пятнами.

— Какой он проглотил шарик? — поинтересовался Митя.

— Такой, — бабушка протягивала Мите крупный, чуть ли не с куриное яйцо шарик.

Митя подкинул его на ладони, вернул бабушке.

— Проглотите! — приказал он. Нина Гавриловна вспыхнула.

— Но я… не могу, — бабушка смотрела на фельдшера удивленно.

— А почему вы решили, что он может?

— Было два, — бабушка опять принялась за свое. — Мы пришли из кухни, он кричит, а на кроватке один шарик…

Митя неожиданно пересек комнату и вытащил из-под телевизионной тумбочки пропавший, второй. В машине хохотали до слез.

— Надо же! — повторяла Нина Гавриловна, вытирая глаза. — «Проглотите!» А я-то, я-то всерьез…

— На «скорой» нельзя терять чувство юмора, — кивал Митя, довольный собой. — Иначе хана, заездят…

Он взглянул на часы: до конца дежурства оставалось немало.

— Хорошая у вас работа, — позавидовал медикам водитель. — И посмеяться случается, и поплакать. А у нас? Каждый гаишник на тебя глаза пялит.

— Шел бы к нам санитаром, — пригласил Митя. — Семьдесят ре ни за что платят, ответственность — ноль, а удовольствия — по уши.

Он переждал, когда стихнет в машине смех, сказал серьезно:

— Сейчас как дадут вызов этаж на шестнадцатый. И без грузового лифта. А дедушка или бабушка килограммов на девяносто, вот и позавидуешь… А ты, между прочим, в это же время одеяльце постелешь в кузовке да на носилочках и прикорнешь часик, а?

Шофер хотел что-то ответить, но загудела рация.

— Троечка? Троечка? — искала радистка. — Где вы?

— На Моечке, — срифмовал Митя.

Он записал адрес, пометил «плохо с сердцем» и нарочно громко повторил:

— Поняли, пятнадцатый этаж!

Положил трубку.

— Ну вот, если еще и лифт не работает, то я просто оракул.

Все опять рассмеялись, но уже не так весело.

…Грузовой действительно не работал, поднимались в обычном пассажирском. Мите хотелось предупредить Нину Гавриловну, чтобы она не спешила хватать в больницу, но передумал: может, и обойдется.

В коридоре было не повернуться, типичная однокомнатная живопырка.

— Строят так, чтобы всем равномерно было тесно, — пошутил Митя.

Девочка лет тринадцати с большими тревожными глазами метнулась к Нине Гавриловне, выхватила курточку и, приподнявшись на цыпочки, повесила на гвоздь.

Беспорядка не было, но во всех этих гвоздях и висевшей ветхой одежде чувствовалось нечто старое, уходящее.

— Больная здесь, — девочка распахнула дверь, давая дорогу Нине Гавриловне и фельдшерам, и тут же шагнула к Варе, у которой в руке был кардиограф, понесла его к столу, держа перед собой, как тяжелый и раскаленный утюг. Поставила со стуком, вызвав у вошедших молчаливое неодобрение.

Комната оказалась просторной, с несусветными разнообразными вещами, каким-то образом сохранившимися здесь из другого, уже забытого времени. На полу лежали многоцветные половички из лоскутков, чистенькие красные, синие и белые тряпочки чередовались рядами. У правой стены стояла высокая и широкая железная кровать с никелированными набалдашниками и блестящими шариками на выгнутых прутьях — этакая мечта пятиклассников, собирающих металлолом. На кровати лежала старуха с лицом усталым, страдающим, тихо стонала.

За квадратным, темным, со вздутой фанеровкой столом виднелось кресло, около которого горбился дед, когда-то несомненно высокий, а теперь ростом с внучку, морщинистый, с застывшими, неподвижными, будто бы остановившимися глазами-точками.

Звонок и шум в коридоре заставили старика подняться, но теперь, попривыкнув к медикам, он снова пытался сесть на место.