Павел Кочурин - Преодоление

Отправляя старшего сына Алексея в армию, Степан Васильевич наказывал ему:

— Ну вот, Алеша, за то, что мучил работой, не обижайся. Честный труд на земле не пропадает. Ум человеку от него. Жизнь только трудом и украшается. Другого нет. Образование у тебя десять классов. Это для тебя главное. Но вы с Николкой стали еще богаче, оттого что не лоботрясничали. Вот дом отстроили. Для всех для вас это. И другим в пример. Не корысть иметь, а радость от сделанного — вот что тут. Никола следом на службу пойдет. Возвратитесь — живите. Тесно кому будет — руки у нас есть… Главное, чтобы согласие между собой оставалось.

Степан Васильевич работал в колхозе на разных машинах: конной косилке, жнейке, конных граблях, сеялке, на молотилке. Зимой в кузнице чинил эти машины. В МТС, на трактор, не хотел идти, хотя трактор и считал главной силой в крестьянстве. Но работа в МТС, как объяснял он, поденная. Каждый раз не на своем поле, то в одном колхозе, то в другом. А это не по нем. Крестьянин должен быть на своей ниве от пахоты и до жатвы.

Дом он строил с сыновьями урывками, вечерами, в ненастья и когда выпадали свободные дни зимой и осенью. Переселились в него через год, весной. Жили в наперво отделанной солнечной половине со стороны озера. Называли эту половину веселой: и вода, и небо, и зелень в окнах. Еще через год отстроили и вторую половину. Незаконченными остались только летние комнаты под крышей.

Озерковские мужики, дивясь усердию Степана, говорили, что окна в его доме больно высоки. А до потолка даже Ване Покладову, самому высокому мужику в селе, рукой не достать. В холода из таких палат все тепло враз выдует озерный ветер. А чтобы натопить — не одну печку надо. Дрова устанешь возить…

Приезжали к Степану братья на лето. Пили чай на веранде, шутили, что перед колхозами не то что самого Степана, а и всю бы родню до третьего колена за его буржуйскую постройку как пить дать раскулачили бы и на Соловки сослали. Вот на прежнюю отцову хлевину и то разные там активисты косились. Не такой, вишь, дом, как у них у самих… Будь старик жив, уж порадовался бы. Любил он просторное жилье. И к колхозу было стал привыкать. Упрекал сыновей в письмах: «Поторопились, ребята, уехать».

Видно было, что братья по-хорошему завидовали Степану. И не тому, пожалуй, что Степан новый дом построил, а что он у земли остался и владеет озером, рекой и всем вокруг. Но сами они возвращаться к земле уже не хотели. Оба работали на больших заводах. Скучали по полям, по озеру. Но изменять рабочему классу, как они говорили, не было резона.

Окончив десятилетку, Николка, совсем неожиданно, решил поступить в военное училище. Дядя Степан не похвалял, но и не удерживал. И Николка подал заявление. В училище его приняли, и он летом тридцать девятого года уехал в Ленинград. Степан Васильевич устроил ему проводы, как и Алексею. И слова напутные сказал за столом.

— Видать, ты, Никола, совсем отрываешься от земли, — с горечью вроде бы попенял ему. — Армия от человека всей жизни требует. И ей, как и земле, тоже нужны хорошие люди. Но ты знай, если что… тут и твой дом. Твой труд в него вложен, и твоя в нем доля. Отцу твоему, Сергею, от чистого сердца я слово дал быть тебе отцом, — повторял он уже говоренное Николке. — Вместе с ним гражданскую ломали. Но мне-то потрафила судьба, а ему нет. Он-то, как и ты вот, военным хотел быть.

А перед самым отъездом Николки в Ленинград Степан Васильевич, будто чуя роковое, уединился с ним и все вновь пересказал ему об отце, умершем от тяжелых ран, когда Николке не исполнилось еще и четырех лет.

Матери своей Николка совсем не помнил. Она умерла от тифа. И он остался с отцом. Но и при жизни отца больше находился в доме у дяди Степана и тети Даши, так и не заметив, что случились какие-то перемены. Долго не догадывался, что не родной им. Сказал ему об этом чужой человек.

Николка шел из школы. У реки догнал его парень. Одеждой не отличался от своих озерковских парней, но Николка его не знал и поглядел искоса: «Зачем подошел?» А тот ласково, вкрадчиво спросил мальчика:

— Ты чей будешь-то?

— Коля Григорьев, — ответил Николка, как говорил в школе.

Парень взял его за плечо, остановил, повернул лицом к себе. Снял с левой руки рукавицу и резко, будто ударом, приподнял Николкин подбородок. Тут же склонился к его уху и сказал, что он не Коля Григорьев, а приемыш…

Николка был сбит с толку. Ласковая речь парня не вязалась со смыслом злых слов о каком-то другом Николкином отце, красном комиссаре. Ошеломленный, Николка слушал непонимающе. Но вот ненависть парня дошла до сознания мальчонки… Николка забился в руках парня, пытаясь вырваться, закричал: «Ты колдун, колдун злой. В тебе нечистая сила сидит, как в Аниске… Колдун, уходи, уходи», — повторял он с детской яростью.

Из глаз брызнули слезы обиды, и он еще пуще, на всю улицу, закричал негодующе:

— Врешь, врешь, я Григорьев… Я все папе расскажу, я тебя запомню…

Парень схватил Николку за шею, оцарапав ногтями горло. Николка сразу не почувствовал боли, вырывался, продолжал кричать. Парень заозирался и поспешно ушел тропкой за реку.

Николка остался стоять на дороге. Тихо заплакал. Тут же вспомнилось, теперь уже с обидой, как мальчишки в ссоре обзывали его ни с того ни с сего сироткой, стараясь этим побольнее задеть. Мальчишкам он не поддавался, и они перестали дразнить. Но и взрослые часто при виде его заводили между собой разговор о сиротах. То, что эти разговоры могли быть о нем, — у него и мысли не возникало. А тут вдруг подумалось, что, может, и о нем. А позавчера к ним приходила Аниска, беззубая старуха. Поговорила с матерью и отцом, тайком погладила Николку по голове. Погладила вроде бы ласково, с жалостью. И сказала зачем-то: «Батьку-то с маткой слушайся, уважай». Будто он не слушался, не уважал. Потом каким-то странным взглядом поглядела на него и ушла.

Старуху Аниску в селе считали колдуньей. Так и звали — Аниска-колдунья. Только ни отец, ни мать не верили в ее колдовство. Аниска была им какой-то дальней родственницей, потому и заходила часто. Пила со всеми чай. Но они, ребятишки, все равно ее боялись. Особенно Юлька, самая младшая. Юлька и с Николкой делилась своими страхами, говорила, что Аниска похожа на бабу-ягу. «За милую душу может маленьких украсть…» — шептала Юлька тайно Николке.

Под впечатлением страхов Николка и крикнул чужому парню, что он колдун. Может, только превратился в молодого, мерещилось Николке, потому и говорит как Аниска-колдунья…

Но в душу уже что-то и другое запало. Постояв на дороге, сам не зная зачем, он побежал в обратную сторону от своего дома. Опомнился, когда оказался за околицей. Вернулся.

Шел домой и вроде бы уже не домой. Плелся медленно, неся неразрешимое для себя сомнение.