Павел Кочурин - Преодоление

Чем дальше уходило время, тем определеннее Николай Сергеевич осознавал, что живет он свою вторую жизнь.

Та, первая его жизнь была сполна им прожита. Она возникла из смутного, тревожного ожидания трагического, непонятного тогда ему. Это непонятное и трагическое и копилось в нем — и в детстве, и в юности. Стояло все время над ним, ожидало часа.

Годы той жизни стали постепенно уходить из памяти, забываться. И уже не памятью, а другой силой продолжали властно напоминать о себе. И не только напоминать, но и мстить тем, что они в нем, живом, остались, И порой возникал неизживный страх повторения минувшего. Страх был от сознания, что то же, что и ему тогда, пришлось бы пережить его детям и внукам.

Он не жаловался на свои военные и первые послевоенные годы. Только чувствовал пронизывающий, неумолимый и жесткий взгляд того себя на себя сегодняшнего. Тот Костромичев был теперешнему Николаю Сергеевичу совестью, высокой нравственной мерой во всех делах и поступках, в каждом шаге. И он этой мере следовал. И оттого теперешняя его жизнь имела цель и смысл.

Порой ему казалось, что он знает, как жизни кончаются, и знает, как они начинаются. И несет в себе всю непосильную тяжесть знаний и конца и начала жизней.

Сейчас, с годами, он все с большей тоской начинал ощущать, что время, дарованное ему судьбой, начинает двигаться слишком стремительно. Года летят — словно легкие сани за бе́гом быстрой лошади. Несутся по торной, вроде бы знакомой и в то же время новой дороге. По сторонам — то равнина с чистым белым снегом, то избенки ветхие под соломенной крышей. И люди вроде бы знакомые возле этих избенок. И тут же рядом — другое, новое, к чему он привыкает. И не может привыкнуть.

Такое сравнение уходящих своих лет с полетной ездой в санях в морозной и колючей снежной пыли навевала Николаю Сергеевичу довоенная Озерковка. Она была ему дорога, как единожды данная молодость.

Мелькали за санями, как тогда наяву, а сейчас в мыслях, заиндевелые палисадники с голыми, в пушистой изморози, деревьями. За деревьями, словно за кружевными занавесками, проглядывались маленькие оконца изб… За селом просторный луг с полыхающим жарким костром — масленицей. Сани объезжают вокруг костра — и начинается новый круг.

Ездок мчится вдоль села, снова по лугу, по нетронутому снегу, сквозь леса — вдаль.

За чистым вольным простором полей и тайной лесов — жаркий огонь с летящими по ветру искрами, едкий дым и гарь.

И где-то за этим дымом, огнем и гарью, в незнакомом мире все ждет его Юлия, единственная из всех Григорьевых с неузнанной судьбой.

Так он и будет мчаться в поисках ее по всему свету без передышки, пока взмыленная, с опавшими боками лошадь не остановится сама.

А Юлия навек останется для всех Костромичевых символом верности, чистоты и высокой святости.

В свои дома-годы и зайти-то ему удавалось не в каждый, не то что пожить в них с затворенной дверью. Возле крутых разворотов сани бросало из ухабины на ухабину, заносило на раскатах. Но они, сделанные добрыми мастерами, выдерживали и раскаты и ухабины. И он, миновав трудные места своей дороги, устремлялся все дальше.

Теперь дорога та трудная была вроде бы позади. И сани по гладкому пути летели быстрей. И думалось с грустью о неизбежной остановке где-то вблизи, у видимой цели…

Порой, по неопытности или отчаянности, сани его выносило на тонкий, не окрепший еще лед. Спасенье тут было только в быстрой езде. Так и наяву случалось у них на озере Озеро́ с рискованным и отчаянным ездоком.

Но сейчас ему больше помнились не ухабины, не раскаты и не тонкий лед под санями, а проглядывалась единой вся дорога с крутыми поворотами. Круги дороги выпрямлялись в воображении, и она шла сплошной лентой вверх и даль.

Впереди, чуть скрытый за чертой горизонта, был всегда дядя Степан. И оттого, что он впереди, а рядом Ольга, дорога оставалась ясной, озаренной…

Он любил вечера в старом озерковском доме. Садился на веранде с книгой в руках и наблюдал за жизнью в нем как бы со стороны. Книга в минуты раздумий была для отвода глаз, чтобы его не тревожили, не мешали «дедушке Николаю читать». И внучата отходили подальше от веранды, играли под деревьями. А он читал книгу, но не ту, что была в руках, а другую, которая жила в нем самом.

Все нити, все дороги в этой книге сходились сюда вот, к дому дяди Степана, в Озерковку. Все отсюда начиналось и сюда снова тянулось. Отсюда должно и продолжаться. И Николаю Сергеевичу боязно было одного сейчас — забыть что-то передать молодым, о чем-то не рассказать им. Эта боязнь нарастала, по мере того как подрастали внуки, а сыновья и дочь уходили своей дорогой дальше его мечтаний.