Павел Кочурин - Преодоление

— Твои медички, Нинуля, замуж валят прямо потоком. Как новобранцы на призыв. И все ладят за ленинградцев… Потом, конечно, «демобилизация» наступит массовая.

— Твои усики, Миша, многих завораживают, — польстила Нина. И тут же съязвила: — Ты с усиками на Милого Друга похож. Одна беда, что не ленинградец.

— Мише институт надо кончать, — остерегала мать полушутя-полусерьезно.

— Я-то удержусь, а вот к Вите больно льнут Нинкины медички. Через нее начинают действовать.

— Ты, Миша, не дорос до наших девчонок. Не очень-то и обольщайся. Тут и усы не помогут. Кончишь свой институт, и выберешь себе в жены болотную кикиморушку.

Миша отозвался на шутки сестры:

— А я хочу такую, как твоя подружка Светлана. Она, между прочим, на тебя очень похожа. У вас с ней одинаковые брючные костюмы.

— Дурачок, она тебя на три года старше.

— Тогда я сосватаю ее Вите. Ему-то, мама, можно. Он институт окончил, — дурачился Миша.

— И Вите не надо торопиться.

Витя в такие разговоры не вступал. Стеснялся как бы или чего-то таился. И Ольга Владимировна материнским чутьем угадывала, что неспроста Витя отмалчивается. Может, и самому еще не все ясно… Больше беспокоила скрытность дочери. Она отговаривалась неопределенно: «Получу свободный диплом и уеду «пожарником» вместо Игнатьева. Его наш профессор к себе на кафедру тянет…» «Тянет» — это было слово Валерия.

Валерий, как и пророчили, остался в институтской клинике. И те же девчонки уверяли Нину, что он ради нее постарался. Боялся, что она не поедет с ним в дыру. Нина отшучивалась, что теперь будет все наоборот. Он не поедет с ней.

Николаю Сергеевичу все больше нравилась в характере дочери неторопливость, рассудочность. Раньше казалось капризом: «хочу, не хочу». Нравилось и то ему, что она не спешит с замужеством и что не держится за Ленинград. А Валерий и его настораживал. Что-то в нем было чересчур практичное. Места добивался…

Ну а в дочери?.. Что же в дочери? — спрашивал он себя. Ответ не давался. Наверное, был слишком прост и банален ответ. Любовь к жизни, вот что в дочери. Такой получался ответ. Григорьевское что-то в ней. От дяди Степана. Ну и, конечно, костромичевское. О костромичевском, какое оно, сказать не мог. Не знал. Значит, что-то их с Ольгой. Они ведь тоже жизнь любят, а не место в ней.

Николай Сергеевич вроде бы не очень интересовался тем, что происходило с детьми. Но это потому, что происходило правильное. Дети думали и решали все сами. И, пожалуй, так, как и он решал бы. Теперь им, взрослым, ничего не навяжешь. Не заставишь жить так, как хотелось бы родителям. Мир живой, и все в нем изменяется. Прежнее надо только крепко знать детям.

Дочь ему первому, раньше, чем матери, сказала, когда подошло время сказать или, вернее, посоветоваться:

— Папа, я получила приглашение на работу. От Игнатьева, в их областную больницу. Я сама об этом просила его. А сейчас получила ответ. Буду работать на вызовах. В «скорой помощи»…

— Но ведь не в этом дело у тебя, дочка?

Нина промолчала. Слабо кивнула, что да, не в этом. И он сказал:

— Ты благоразумно поступишь, дочь. И поговори с мамой.

— Я тебе сначала хотела сказать. Мама будет волноваться, переживать, — беспокоилась Нина. — Что ты скажешь?

— Ты благоразумно поступишь, — повторил отец, опасаясь советовать. — И с мамой поговори.

А где-то на самом донышке отцовского чувства прозвучало грустное: «Вот так все и заканчивается. Она от нас или мы от нее отдаляемся. Уходим на расстояния, подальше друг от друга. Вернее, уходят они, дети. А мы останавливаемся понемногу, замедляем свой ход. Отстаем, чтобы уж не мешать их бегу, какому-то своему началу… Наверное, так это и надо. И не только надо, но и необходимо. И не сейчас началось это отставание. Подходило оно как взрослость детей. Но мы этого все равно не желаем замечать. Боимся. А надо замечать. Истинно тут одно — стараться понимать их, отдаляющихся от нас…»

Заканчивал институт и Витя. Последние недели он реже заходил, занятый дипломом и экзаменами. Беспокойства он особого не вызывал. И волнений за него таких не было, как за Нину. Закончит он институт, получит диплом и устроится на работу. Возможно, найдется ему место в НИИ или в КБ их объединения.

Но вот Витя пришел с дипломом и вроде бы всех удивил и растрогал. Первой показал его Ольге Владимировне, открывшей ему дверь.

— Тетя Оля, можно и меня поздравить, — сказал с ходу, вынув из кармана синие ледериновые корочки.

Ольга Владимировна вначале было не поняла, взяла в руки эти корочки. Раскрыла, воскликнула:

— Витя… все сдал, закончил, — обняла его. — Поздравляю, молодец-то ты какой.

Когда Нина пришла домой с дипломом, мать, скорее, пожалуй, облегченно вздохнула. Что вот и кончились волнения дочери. А где-то в потайном уголке души было эгоистическое: но лучше бы и не кончалась эта ученическая пора, длилась бы. Диплом — это расставание. А тут диплому Вити была открытая и откровенная радость. Об устройстве его на работу немного похлопотал Афанасий Петрович. Сделал это втайне и от самого Вити, и от Николая Сергеевича. Да и хлопотать-то нечего было. Витю знали в объединении — и в КБ, и в НИИ. С ним побеседовали и зачислили сразу на должность младшего научного сотрудника.

На семейное торжество по случаю окончания Ниной и Витей своих институтов Ольга Владимировна пригласила и Нину Степановну, и Лидию Александровну. Витя сказал, что мать не придет. Стесняется чего-то, а бабушка — с радостью. Обязательно будет.

— А маму лучше уж и не уговаривать, — высказал он как бы просьбу самой матери.

Были Валерий, друзья и Нины и Вити, теперь уже врачи и инженеры. И, конечно, Афанасий Петрович.

Лидия Александровна весь вечер глядела на внука.

— Вот оба они с Володей и вышли в люди, — сказала она Ольге Владимировне с тайной признательностью. — А ведь всякое могло случиться… Да что тут говорить-то. — Она все еще стыдилась чего-то и сдерживала свои чувства.

Но в этих всплесках радости и в осознании всего пережитого вырывалось наружу душевное облегчение и самой Лидии Александровны и дочери ее, Нины Степановны. Теперь они спокойны. Обе прошли нелегкий и несвободный от угрызений совести путь. И сразу, в войну, этот путь был страдальческим, и после мучительным. В Вите они и видели искупление своего «греха». Потому и были вправе порадоваться открыто…

«Да, это они обе сознают, — сказал себе Николай Сергеевич. — А Нина Степановна все еще и казнится. И Витя догадывается об этом, но до конца все равно не поймет их, ни мать, ни бабушку. Да и нельзя понять такую их трагедию. Ее можно только преодолеть, чтобы уж потом она не узнавалась в тебе другими».