Павел Кочурин - Преодоление

Николая Сергеевича как раз и настораживала слепая вера сына в быструю, почти без особого труда перемену в деревне.

Нина собиралась на первую свою врачебную практику. Собиралась с волнением и надеждой. Предстояло в чем-то увериться и что-то испытать. Выбрала одну из больниц в глухом, отдаленном районе Вологодской области.

Уехала до отъезда Миши. Мать ждала от нее первого письма.

И вот пришло это долгожданное письмо. Нина сообщала, что добралась хорошо. Устроилась на квартире у медсестры поликлиники. И что принимала уже больных, которые «к новому доктору в очередь выстроились».

Была в письме и записка для Миши. Спрашивала, уехал ли он на свои болота?

«В селе, Миша, не так уж и плохо, — было в записке. — Если, конечно, работать… (Себя ли убеждала этим или брата уговаривала?) Люди очень доверчивые, как и у нас в Озерковке».

Миша как-то разом заскучал. Отказался от туристской поездки с Витей на Селигер и в верховья Волги. Засобирался на работу. Вроде уже болел за свое дело.

— Лучше я зимой на недельку приеду, — сказал он матери, видя ее огорченной.

Мать, да и отец уговаривали не торопиться. Но он надеялся, что будет жить в Озерковке, успокаивал мать:

— Так я же еду, мама, в свой дом. В папину усадьбу, в родовое, как раньше говорили. А весной в армию. Глядишь, в Ленинграде буду служить. Или поблизости.

Впервые Ольга Владимировна и Николай Сергеевич оставались в своей городской квартире одни. И оставались не на короткое время, а вроде бы напостоянно.

Играли со Степушкой на веранде и ждали появления Миши. Нина спрашивала Володю и Галю, какой он теперь. Важный, наверное. Еще бы — специалист, техник-мелиоратор. Она не видела брата около трех месяцев. Это время вдали от дома и для нее было долгим. Степушка, будто чувствуя ее желания, рассказывал о дяде Мише. Какой у него мотоцикл — зеленый, с блестящими фарами. Желтый шлем на голове.

— Он и тебя с дядей Витей покатает, — обещал Степушка. — Маму и папу катал. В магазин когда надо. А дяде Вите и порулить даст. Папа рулил. Мне не дает, Я маленький пока.

Николай Сергеевич с Иваном Евгеньевичем сидели напротив веранды под шатром дуба. Курили, вели беседу. Ольга Владимировна с Зоей Петровной готовили ужин.

— Нина, Витя!.. — Иван Евгеньевич привстал, завидя в проулке блеснувшую фару мотоцикла и желтую каску Миши.

За разговорами и беготней Степушки с новыми игрушками Нина не сразу уловила шум мотоцикла… Сбежала с веранды.

Впереди к калитке помчался Степушка. Кричал: «Дядя Миша, дядя Миша! Тетя Нина с дядей Витей приехали…»

Миша оставил за изгородью мотоцикл. Прошел в калитку. Нина подлетела к нему, с разбегу обхватила за шею:

— Мишка, я по тебе соскучилась страсть как…

— Я тоже, Нинуля, — нежданно растрогался Миша. Обнял сестру. По-мужски, сдержанно улыбался. — Знал, что вы с Витей вот-вот явитесь. Вчера хотел приехать, да поломка задержала… — Поздоровался с Витей, хлопнули друг друга по плечу.

Вечером сидели на веранде. Не родня и не гости в праздник. Свое большое семейство. Дети — взрослые и малые, отцы и матери, бабушки и дедушки.

Внешне все было так, как и бывало. Но возникло и необычное — Степушка. Пока он оставался ребенком, ничего не изменялось в отношениях всех остальных друг с другом. На этот раз в нем увидели мальчика. Он подрос и повзрослил не только родителей, но и Мишу, и Нину, и Витю. И не просто повзрослил, а как бы сблизил их возраст с возрастом его бабушек и дедушек. Появились дяди Витя и Миша и тетя Нина.

Острее братьев свою взрослость почувствовала Нина. Она и Мишу встретила открытее, с серьезностью, потому что с ней рядом был маленький Степушка. Со Степушкой она играла, подлаживаясь под него…

Мише ей хотелось рассказать о своей практике, с которой она приехала. Не Вите, а Мише. Витя тоже ее поймет, но поймет по-другому. А Миша поймет так, как она сама все понимает. Она и берегла свой рассказ для Миши. Ждала его.

Нину поразили вологодские крестьяне глухих, безвестных деревенек. Оказывается, есть такие деревеньки, и живут в них беззаветные люди. Вроде бы чурающиеся суматошной городской жизни. Потом она поняла: они стараются уберечь свою жизнь от зряшной суеты и бестолковщины. Жизнь деревенек им больше по душе. Миша это знал и не удивился открытию сестры. И своим неудивлением разочаровал Нину.

Зато Иван Евгеньевич вовлекся со страстью в разговор с Ниной. И удивлялся вместе с ней, и понимал вологодцев из деревенек ее пониманием.

— Они такие бесхитростные, — говорила Нина, — необыкновенные. Вот где узнаешь героев Василия Белова. И его Ивана Африкановича, женщин, старушек, да и молодежь, которые землей хотят жить. Выходит, что и народа своего по-настоящему не знаешь. Мудрые и душевные они. Радуются всему простому в жизни. И сену, что накосили и зеленым высушили. Как и наши озерковские женщины. Я и сама тогда почувствовала их радость. Помните? — обратилась она к Мише и Вите. — И дети их радуют, что вырастают «здоровенькими и проворными». Думают и рассуждают они о разном. О космосе, и о политике, и о других странах. А как о работе говорят: «Вы свое в городе делаете, а мы — что нам полагается. Все по-своему. А выходит, друг для друга…» Надо же так просто понять труд и объяснить? — изумлялась Нина. — Какая-то святость в них во всех. Простая и мудрая мудрость. А ведь находятся такие, которые над ними посмеиваются. Но они жизнь вернее понимают.

Для Вити такой разговор был неожиданным. Нина задела неведомый пласт жизни, с чем сама впервые столкнулась и что от него тоже было скрыто. Да и не только, пожалуй, от него. Не ведал и Иван Евгеньевич. Но он знал прошлую деревню. И поэтому был «зацеплен» исповедью Нины. И тут же «восставал» против неудержимой «стихии химеры», надвигавшейся «в наш век на человека».

— Люди к гибели своей движутся, раз отходят от природного начала, — рассуждал он. — К выдуманному, искусственному начинают тянуться. Вот и надо бы науке, технике помочь человеку сохранить изначальное, природное в нем самом. А тут химера. Отсюда и недоразумения, и курьезы разные. О профессиях говорят. Крестьянский труд груб. Красоты в нем мало, этой эстетики. Мужик в навозе руки грязнит. А мужик к этому с мечтой подходит. Если он настоящий хлебороб. Он думает о колосе, какой он будет с навозом. А «навозного» в городе куда больше. От навоза в реках и озерах рыба и раки не дохнут, а химия все изводит. Землю труднее постичь, чем, скажем, бетон и железо. Полю ума и души больше надо. Как дитю. А тут к эффектам влечет. Пока мы об этом робко говорим. Когда-то за словом еще до дела дойдем.

Николай Сергеевич был доволен дочерью, что в ней рождается большое чувство Родины, русской земли. Рождается через любовь к людям вот этих маленьких глухих деревенек. Увидела она там не забитость и безысходность, а ум и сердце больших тружеников. Непросто ей это было увидеть. Увидеть это можно только через свое сердце, через доброту его.