Павел Кочурин - Преодоление

Потом разом на что-то решилась. Подошла порывисто к серванту, открыла нижние створки и стала выкладывать на стол пакеты…

— Вот это ваше, Орест Андреевич, — она выложила на стол сначала один пакет, потом другой… — Вот два килограмма пшена, два — риса, два — гречи, лапши, два килограмма сахару… С блокады еще болезнь запасать все впрок… И еще две буханки хлеба за мной. Всего по два, Орест Андреевич. Щедро вы нас тогда наделили. И сейчас доброту вашу вспоминаю. Без шуток говорю, всерьез. Вспоминаю с благодарностью. Не приди сейчас вы с таким вот злом, я и не напомнила бы ни о чем, не пожалела. А так ведь — поглумиться над нами захотели. Вот, мол, спас я вас… Спас, верно. Вот сколько дали тогда. — Она двинула все пакеты скопом к Кадову. — А это не троньте. Это святое… и не мое. Вы с меня грех великий сняли, что все принесли. Благодарна вам.

Человек в кителе моряка торгового флота, статный, солидный и крепкий, уверенный до этой вот минуты, что все, что он делает, делает правильно, благородно, вдруг обращается чуть ли не в преступника…

Он молчал какое-то время, стараясь сохранить важность. Потом обратил взгляд к Николаю Сергеевичу:

— Я хотел, — глянул на золото на черном лоскуте, — чтобы все было передано Володе. Я бы мог и не делать этого. Но Володя — мой сын.

— Вы, Кадов, стали за блокаду богатым человеком. — Нина Степановна отошла от стола к окну и с расстояния говорила Кадову без гнева. — У вас было много мешков разных продуктов. Вы рассыпали все по кучкам и меняли на золото и драгоценности. Вы это уверенно делали, с азартом. И теперь хотите от сытости между Володей и его отцом смуту посеять. Вам только и нужно — смута. Вам, как нечистой силе, надо совратить чью-нибудь душу. Зло — ваш хлеб. А вот если вас спросят: откуда взялись мешки с продуктами в голодную блокаду? Кусанов спросит. Он-то еще не знает. И тут уж я постараюсь, чтобы он вас спросил. И себя щадить не буду.

Нина Степановна говорила негодующе, с какой-то неистовой уверенностью в своей правоте. И Кадов стал перед ней оправдываться, выдавая свой страх.

— Вы все знаете, Нина Степановна… — Кадов встал. — Мне было оставлено… Кем, я не могу и сейчас вам этого сказать. Я вынужден был… Да и вы пользовались. Так ведь было, Лидия Александровна?.. И Кусанов пользовался.

— А мы и не собираемся это скрывать. Забирайте — и будем квиты. Так вы хотели? — Нина Степановна перешла почти на крик: — Володю не троньте! Вы не отец ему. Говорю при своем сыне такое. Он взрослый, простит мне. Говорю при своей матери и при отце Володи и Вити, Николае Сергеевиче Костромичеве. Мои дети — Костромичевы.

Кадов постоял и повернулся к двери, намереваясь уйти. Но Нина Степановна преградила в гневе ему путь.

— Возьмите свое… — Она дрожащими руками схватила красную сетку, лежавшую на серванте, и стала всовывать в нее пакеты. — Раз нам принесли, так и сами забирайте, — голос спадал, она задыхалась в какой-то нервной торопливости,-а то и тут хотите быть добрее всех…

Кадов стоял недвижно, опустив руки.

— Возьмите, Орест Андреевич, возьмите, ради бога, — взмолилась испуганная Лидия Александровна. Она не ручалась за дочь и хотела, чтобы Кадов взял пакеты и побыстрей ушел. Но Кадов стоял. — Очистите и свою, и нашу душу, возьмите уж, — умоляла она его. — Витя, скажи и ты, чтобы взял. И вы скажите, Николай Сергеевич…

Кадов, конфузясь и смущаясь, боясь, что его заставят взять сетку, шагнул опять к двери, не проронив ни слова, а только опасливо озираясь на Нину Степановну.

— Орест Андреевич, — сказал ему Николай Сергеевич. — Обождите минуточку!

Подошел к столу, завернул часы отца, кольцо и серьги матери, положил все в шкатулку и закрыл ее.

— Кольцо и серьги принадлежали моей матери, а часы — отцу, — сказал он. — Я подарил их Нине Степановне, тогда моей жене. Нина Степановна вольна была распорядиться. Хотите взять и часы, и серьги, и кольцо — возьмите, вот они… — Кадов отрицательно повертел головой. Николай Сергеевич помолчал. — Тогда я дарю эту шкатулку моему первому сыну, Владимиру Николаевичу Костромичеву, и его жене, Галине Ивановне Костромичевой. Возьмите для Володи и Гали, Нина Степановна.

Нина Степановна приняла шкатулку.

— А теперь все, Орест Андреевич. Пожалуйста. А пакеты?.. — Николай Сергеевич помедлил. — Вы ведь потому не берете, что совестно. Если так, хорошо! А может, по-другому? Боитесь себя унизить? Скажу вам откровенно — для меня эти пакеты дороже всего: золота, брильянтов. Это хлеб. Он — жизнь.

Кадов постоял еще. И, понурясь, будто что-то хотел еще сказать, но не мог решиться, повернулся и вышел.

Николай Сергеевич присел на стул возле стола. Был поражен тишиной, которая настала после ухода Кадова. Тишина эта была неловкой, смущала всех…

Посидев молча, он встал. Простился с Лидией Александровной и Ниной Степановной и направился к двери. Обернулся, сказал сыну:

— Витя, проводи меня…

Он опасался, что Кадов будет ждать его на улице. Захочет лично с ним объясниться.

Но Кадова не было ни у дома, ни в конце улицы. И Николай Сергеевич понял, что это конец Кадову. Его теперь можно забыть навсегда.

Иван Евгеньевич и Зоя Петровна пробыли в Озерковке до середины августа и уехали. Взяли с собой и Степушку. Галя с Володей собирались в Москву и в Новгород и ждали только приезда Нины, Вити и Миши.

Ждали студентов и Ольга Владимировна и Николай Сергеевич. Для них это ожидание превратилось в тоскливые дни. Галя с Володей по утрам отправлялись на озеро, Николай Сергеевич уходил в мастерские. Ольга Владимировна оставалась одна, и ее томила непривычная тишина большого дома. Брала книгу и шла к озеру. И там на берегу сидела до возвращения Гали и Володи с рыбалки.

Весь август простоял на редкость знойным. В этом зное, грустном уже к исходу месяца, начинали возникать прозрачные нити паутины. Они плыли в полуденном мареве и, почти незримые, нанизывались на темную зелень старых елей. Сверкали в них, как седина в бороде угрюмого лесовика.

Листва на деревьях еще не взялась желтизной, но уже черствела. Березы беспокойней, без задора, шелестели на озерном ветерке. Осины тоже ожидали своего времени, чтобы вспыхнуть осенним полымем, и трепетали. В листьях ив прибавилось серого цвета, и они начинали ржаветь и скручиваться… В каждом дереве проступала своя примета конца лета и наступающей осени. Печально прижалась к земле ботва на грядках в огороде, сникла трава на лужайках.

И состояние деревьев, и вид выщипанных и вымятых лужаек, и зрелость огорода, и кажущееся свивание в паутину лучей уставшего солнца — все это полнило душу Ольги Владимировны ощущением перемен и необъяснимого беспокойства. Раньше ей ничего похожего не приходилось испытывать. А тут внутреннему взору ее открылся извечный зов природы.