Павел Кочурин - Преодоление

— Хорошо, что Нина Степановна приедет к Володе… — сказала Ольга.

— Она еще тогда разгадала Кадова, — сразу же отозвался Николай Сергеевич. — Ей известно о нем что-то преступное… Мне кажется, Кадов и сам не верит уже в то, что Володя его сын. Ему не Володя нужен, не сын.

Ольга промолчала. Выждала и спросила совсем о другом, будто никакого Кадова и не было:

— А ты с Володей не говорил, чтобы Галя приехала со Степушкой? Она ведь собиралась.

— С Володей не говорил, — ответил Николай Сергеевич, понимая намерение Ольги отвлечь его и стыдясь своей горячности. — Зоя Петровна в конце разговора взяла трубку, сказала, что приедут, как Володю проводят. Я приглашал.

— И поживут в Нининой комнате, — продолжала Ольга. — Зоя Петровна сама опасалась, как бы Кадов не стал рваться…

— К внуку?.. — договорил Николай Сергеевич.

«Галя ведь так и скажет, что поедет со Степушкой к дедушке в Ленинград. Так и скажет. И Кадов это узнает. Ольга все раньше меня поняла. А сам я, дедушка, не назвал Степушку внуком. Ольга поняла, что мне трудно это слово высказать? Так вот в чем дело! Значит, я опять что-то не так делаю. Но Володю мне уже не оторвать от себя. И Володе от меня не отойти.

А Кадов забудется. И забылся уже».

С первых дней студенческой жизни в поведении Нины и Миши появилась самостоятельность и независимость. Миша приезжал на выходные из техникума и тут же звонил Вите. Если Витя не мог приехать — сам отправлялся к нему. Разрешения, как это бывало раньше, у отца и матери не спрашивал, а только говорил, что поедет к Вите. Ольга Владимировна и Николай Сергеевич не возражали, считаясь уже со взрослостью сына. Нина часто вечера и воскресные дни проводила в студенческой компании. Сын и дочь отдалились на какое-то расстояние от родителей. В их мире возникала своя, обособленная и неподвластная родителям жизнь. И эта обособленность невольно стала подчинять и Ольгу Владимировну и Николая Сергеевича. Вызывала грусть, до этого неведомую, и тревогу, тоже такую, которую до сих пор не приходилось им испытывать.

Зато они радовались новой радостью, когда «их студенты» собирались дома. Вначале это было вроде бы как формальным долгом дочери и сыновей перед отцом с матерью и перед друг другом. Надо же побыть хоть раз в неделю всем вместе. А потом вошло в привычку. И они почувствовали в таких встречах потребность. Собирались, делились новостями. Спорили о новых фильмах, об артистах, о книгах, прочитанных и непрочитанных, о новых выставках. Отец и мать не успевали за всем уследить и своим интересом поощряли их к этим разговорам. Тут же и присматривались к ним, заново каждого узнавая.

Витя ко всему, что не касалось учебы, относился как бы не всерьез. Будто то, о чем другие спорили, узнавалось им без особого желания, между прочим. Нине было с ним интересно. А Миша невольно выглядел в разговорах брата и сестры несведущим. Заводилой была Нина. Витя ей подчинялся, и это льстило сестре.

— Медики — просвещенный народ, — как-то сказал в похвалу ей Витя. — Они всегда были в курсе новых идей. В этом и сейчас от гуманитариев не отстают.

— В анатомичках медики материю изучают, — велеречиво ответила Нина, — а искусство дает им ключ к пониманию души человека.

Миша слушал их с тоскливой немотой. Поражался, как легко они толкуют о душе и какой-то там материи. Делал вид, что разговоры Нинки с Витей не очень-то его и интересуют. Но все же самолюбие его страдало от сознания своей ограниченности.

Мать и отец переживали за Мишу. Сказывалось, видимо, что Миша находился в среде сельской молодежи. Нина нет-нет да и подшучивала над братцем, над его техникумом.

— Дело вовсе не в том, — сказал ей однажды Миша, не стерпев и попробовав защититься, — кто где будет работать и у кого какая специальность. Кому что по душе. И врачи разные бывают. У нас сидит в медпункте тетя, таблетки раздает, на градусник смотрит. Наверное, ваш ленинградский окончила.

Прошло еще немного времени, и Миша перестал тушеваться. Только усмехался, когда Нинка начинала «шефствовать» над ним. И вот как-то, уже с хитринкой, спросил сестру, когда она завела разговор о модных поэтах:

— А ты сама-то, Нинуля, читала те вирши, о которых говоришь? Не читала, значит! Так вот, слушай. Так и быть, просвещу тебя на этот раз.

И Миша прочитал три стихотворения с довольно-таки туманным смыслом. Нина была озадачена.

— Мальчики, где вы эти стишата раздобыли? У нас в институте за ними гоняются…

— А вы там все пижоните в своем институте, — уязвил и Миша сестру. — А вот слушай, Нинуля, я тебе еще не такие стихи прочитаю, поновей. — И Миша с пафосом продекламировал «Нравоучительные четверостишия», не назвав поэта.

Нина не знала стихов. Почувствовав подвох, не стала даже угадывать.

— Так вот, это Пушкин, Нинуля, — сказал Миша.

— Ну, Мишка, ты даешь… Молодец! — вывернулась Нина. — А я думала, ты медведем станешь в своем техникуме. А из тебя и вправду Тимирязев выйдет. Я за тебя. Ты идейный студент. А это не так уж плохо в наше просвещенное время.

— Опять ты кого-то цитируешь, — подкусил сестру Миша.

— Нет, правда, Миша, — не хотела сдаваться Нина. — У тебя появился юмор. Такого качества в тебе раньше нельзя было даже и заподозрить.

Это была затея Вити — выучить стихи и прочитать их Нинке, чтобы сбить с нее «фасон». И Пушкина выбрал Витя.

Нина все сразу поняла (Мишке бы не возникнуть), но не обиделась. В следующее воскресенье, уже без всякой подначки, читали они Пушкина, Лермонтова. Потом Некрасова, Блока. Советских поэтов — Твардовского, Прокофьева, Ахматову… Открывали их для себя. И «открытие» это было, как сказала Нина, «парадоксальным».

Для сопоставления иногда прочитывали и те стихи, за которыми «все гонялись», — «пижонские», по словам Миши, стишата. И после этого смолкали неловко. Было за что-то обидно. Чувствовали себя в чем-то обманутыми.

Совсем незаметно промелькнула первая студенческая зима. Подошла к исходу и весна. За нею так же неожиданно накатился и июнь.

И вот первые экзамены уже позади. Как-то сам собой возник семейный разговор о лете. И тут выяснилось, что Нина собирается со студенческим отрядом на стройку, Миша — на белорусские болота со старшекурсниками, Витя — в турпоход на Байкал.

— Мы одни с тобой, отец, выходит, остаемся, — с какой-то даже растерянностью проговорила Ольга Владимировна.

— Я так обязательно заеду к вам в Озерковку после турпохода, — сказал Витя. — Не побывать там все равно что ехать мимо и домой не заглянуть.

— Ну а ты, Нина, — спросил отец, — заглянешь? Миша, конечно, обязательно заедет.

— Я ведь, папа, сама не могу из отряда уехать. — Нина недоумевала, как отец этого не учитывает.