Павел Кочурин - Преодоление

В такие минуты одинокого пребывания у озера она и удивлялась и пугалась, что оставалась наедине с целым миром, представшим перед ней с полной доверчивостью и обнаженной откровенностью.

Каждый раз она хотела рассказать о переживаемом Николаю Сергеевичу, Володе и Гале. Но все пропадало из глаз, из мыслей, когда кто-нибудь из них оказывался рядом с ней на берегу озера. Тут же находили чувственные объяснения, что такое можно увидеть и понять в интимной близости, когда все — и озеро, и трава, и деревья, и ты сама — одно целое.

До этих часов одинокого созерцания окружающей жизни мысли Ольги Владимировны не шли дальше того, что было связано у нее с работой и домом, с семьей и детьми. А тут она задумалась о вечности. И растерялась, словно бы встретилась с запоздалой любовью. Как бы внезапно обнажился перед нею неведомый мир, который ближе всего был душе человека и ее душе. Мир этот представился ей неизменным во времени. Был нетленен и всегда верен человеку, служил ему. Все вроде бы так было и раньше. Только она ничего не замечала, не думала о таком…

Часы пребывания ее наедине с природой что-то изменяли и в ней самой. Она уже по-другому ждала Нину, Мишу и Витю. Становилась терпеливее, мирясь с неизбежностью и самих ожиданий и переживаний. Думала о детях, далеких от нее в эти минуты, и хотела, чтобы к ним раньше, чем к ней, пришло все то, что единило ее душу с окружающей жизнью природы, что ей самой сейчас открывалось.

«А может, это и не приходит раньше определенного, «твоего» времени?..» — тут же спрашивала она себя. Задумывалась и снова бралась за книгу. Но откладывала ее. Начинала томить сладостная грусть, навеянная почти что уже угадываемым узнаванием неизбежного.

Первым приехал Миша. Вошел в дом, никем не замеченный. Постоял на веранде, сбросил с плеч рюкзак. Проследовал в кухню, напился воды. Заглянул было в комнаты. Убедился, что во всем доме ни души, заторопился к озеру, вспомнив жалобы матери в письмах, что часто сидит там, ждет их всех.

Увидел мать под ивами. Она сидела на новой скамейке за столиком, сделанным этим летом Володей. Держала перед собою книгу. Читать не читала, глядела мимо раскрытых страниц сквозь ветлы в заозерную даль. Чем-то непохожая на себя прежнюю. В летнем с желтоватыми цветами платье, совсем молодая. Близкая и отчужденная в одно и то же время. Но что-то в ней увиделось Мише такое, отчего захотелось ее пожалеть и повиниться перед ней.

Он остановился. Смотрел сбоку на мать, почему-то не услышавшую его шагов. Мише хотелось, чтобы мать оглянулась, увидела и удивилась его появлению. Но не вытерпел, окликнул робко:

— Мам!..

Мать не сразу поверила, что это Миша. Оторопела от неожиданности, Миша был в красных кедах, изодранных до дыр, в синих, вытертых до белизны брюках, в такой же куртке. В том самом костюме, который купили ему в магазине рабочей одежды перед отъездом его на болота. Загорелый, обветренный. На верхней губе пушились мягкие, не тронутые бритвой усы. Волосы лохматились, длинными прядями прикрывая «папины», торчком, уши…

— Мишенька! — воскликнула мать. Оттолкнула от себя книгу, встала. — Какой ты у меня…

Постояла, опираясь рукой на стол, шагнула сыну навстречу. Но Миша сам подбежал к ней. Прижался щекой к се голове, обнял за плечи. Проникнулся нежностью, видя мать непривычную, будто всеми оставленную и, как ему казалось, тоскующую.

— Ну сядь, посиди, Мишенька, со мной! — сказала она сыну, угадывая в эту минуту, что его растревожило. — Я вот по утрам и прихожу сюда… Жду, гляжу на озеро… — И будто только увидела, во что сын одет, всплеснула руками: — Да ты так и ехал? В этих кедах, в таких брюках?

— А что, мама? — оглядывая себя, немного нарочито удивился Миша. — Я ведь работал. С работы и еду… Не пижонил. Да и удобно так в дороге.

Мать взирала на сына. Села на скамейку. Миша тоже сел по другую сторону стола. А она, будто виноватая за свою просьбу посидеть с ней, спросила, не очень ли он проголодался. Хотя и думала, что проголодался, но не могла перебороть желания, чтобы он побыл с ней тут, у озера.

— Да что ты, мама! — застеснялся Миша ласковости и виноватости ее взгляда. — Я сыт. В вагоне поели с ребятами. Они дальше, а я тут вышел. Звал их, но тоже домой торопятся. А у нас на мыске и верно хорошо. Уютно. Привычно, будто дома.

— Тогда и посидим немного, — сказала снова мать. — Ну а как работал? Что там делали? На машинах?

— И на машинах, — сказал Миша, все еще с удивлением глядя на мать, на ее лицо, глаза, будто озаренные изнутри светом.

— Володя на рыбалке, появятся сейчас, пора уже… — говорила мать, приглядывалась к сыну, стараясь понять, почему он, уехав от нее в далекую сторону, вернулся непохожим на прежнего, городского ее Мишу.

Сын был близок ей духовно в эту минуту. Он не нарушал ее уединенности, не отрывал ее от мыслей. Только и всего что их было теперь двое. И они одинаково видели и озеро, и ивы над водой, и ели в солнце. И были счастливые и от радости встречи, и от этого одинакового видения природы.

Мать ждала рассказа сына, как он там жил.

— С ребятами работал на участке… С теодолитом ходили. Хорошо было, — говорил Миша. — Мне понравилось. Первая моя практика. Уже настоящая работа.

Мать слушала и на этот раз понимала его. И Миша, ободренный ею, рассказывал с восторгом, как они жили с ребятами в одной белорусской деревне, где водятся аисты… О топкой болотине, которая превратится в луговину. О лесах, таких же, как и здесь… И опять сказал об Озерковке, что такого другого места нет нигде.

— Аистов бы только сюда… Им бы тут раздолье на наших болотах, — помечтал он. — На этом дубе колесо приделать… Они на старых колесах гнезда строят.

Мишу влекла сельская жизнь. Это влечение возникло в нем давно и стихийно. Может, в младенчестве вселилось с волшебным словом бабушки-сибирячки, в том таежном Ольгином селе, где Миша родился.

Мать угадывала, что сыну доступней, чем ей самой, понимание природы. Его бы не удивило, если б она рассказала о своем видении деревьев, озера, травы, смене их настроения, похожести солнечных лучей на летящие нити паутины. Но она не говорила об этом, не знала, как сказать. Сказала другое:

— Ты, Миша, будешь доволен своей работой? — не то спросила, не то сама хотела убедиться в том, в чем сомневалась.

Она поняла, что примирилась и одобряет выбор сыном профессии.

— Ну как ты, мама, спрашиваешь? — отозвался Миша. Помолчал, думая, как ей доказать. — Я бы, наверное, не смог так, как Витя… У станка стоять и детали вытачивать. И как папа не смог бы. Корпеть над чертежами — это совсем не по мне. Хотя моя работа, если так разобраться, те же чертежи и детали. Только они на самой земле делаются. И не карандашом, а тракторами мы чертим, плугами. Тут еще больше ответственности. Земля, она ведь остается. А бумага, да и машина пропадают. Пусть даже и самая хорошая, но все равно машина временная. Это один старый мелиоратор так объяснял нам свою работу.