Павел Кочурин - Преодоление

Танк проскочил над ним. Затмило свет. Тело вжало в землю. Стиснуло с боков. Что-то вдавилось в спину, в позвонки… И вдруг — свобода, свет. И мысль первой пришла не о гибели, а именно о свободе. О гибели подумать не успелось, как и при контузии.

Костромичев лихорадочно, бессознательно пополз по траншее. Уткнулся головой в ящик бутылок с горючей смесью. И обрадовался, поняв, что теперь не беззащитен.

Когда танк развернулся, чтобы проутюжить траншею, Костромичев с бутылками бросился на него. Остервенело и безрассудно швырнул в броню две бутылки. Танк отвернул, а он побежал за ним следом… Открылся башенный люк. Третья бутылка угодила в крышку люка. Немец в пламени повис на броне.

Второй танк они забросали бутылками с незнакомым ему бойцом. Охотились уже за этим танком, зажав его с двух сторон в клещи. С этим же бойцом расстреляли из ручных пулеметов, подобранных в траншее, немецкую пехоту, поспешившую было на выручку танкистам. Пехота отхлынула, и тут же с дороги ударили по траншее из крупнокалиберных пулеметов. Уверившись, что русские уничтожены, немцы поспешили вдогонку своей колонне.

Танки сгорели, колонна немцев ушла, а Костромичев с каким-то торжествующим бешенством кричал бойцу:

— Так их надо было сразу в клещи… Чего же мы перепугались! Трусы мы несчастные… Давили нас, как баранов. Позор на всю жизнь.

Костромичев сознавал, что на нем лежит ответственность за смерть задавленных танками бойцов. В нервном возбуждении метался по траншее… А боец, который только что стоял у пулемета, опустился на дно траншеи и уснул. Костромичев испугался, присел к нему. Увидел, что он спит, и сам как-то успокоился, обмяк…

Огляделся. В траншее еще мелькали головы нескольких бойцов. Значит, они не одни, можно и оборону держать…

А на черном поле, будто только что вспаханном, серели, как неубранные мешки из-под зерна, скатки шинелей на спинах бойцов, вмятых в землю. На другом краю поля виднелись трупы немцев. Лежали кучно, как их настигли сразу два пулемета…

Костромичев все вглядывался в черное поле. И уже не мог оторваться от него. Больно было смотреть. Ломило в глазах. А он смотрел. Что-то такое с ним произошло. И все еще происходило. Вроде бы не стало его, прежнего Костромичева. Появился другой он. Появился потому, что не стало тех, раздавленных танками. Но их не стало совсем. А он только стал другим. Таким другим, что даже подумать нельзя. Он это — и не он.

Ему все еще до конца не было ясно, что значат эти серые бугры на поле. Вернее, он не мог поверить, что это мертвые бойцы его роты. Видел их, знал, что это мертвые, а поверить не мог… Сознанием старался отвести от них глаза, но бугры все равно виделись.

Те убитые, два его связных и другой боец, оставшиеся в траншее, — это другое. А настигнутые и раздавленные — будто зверем растерзанные. И он сам мог так лежать…

Костромичев внезапно очнулся: уткнувшись в бруствер, он впал было в беспамятство. Гудело в голове, ломило тело. Понял, что это от контузии…

Начало смеркаться. Движение немцев по дороге прервалось. У пулемета в траншее стоял боец. А от дороги слышалась чужая, пугающая речь. Немцы подбирали своих убитых. «И наших тоже они похоронят», — поверилось почему-то. И Костромичеву захотелось уйти. И он сказал бойцу у пулемета, что надо в лес уходить. Боец промолчал. И сам Костромичев чего-то медлил. Сказал и тоже оставался стоять.

«Выходит, так, — возникла не радостная, а скорее унизительная мысль, — что фашисты оставили нас у себя в тылу, не считая уже и за противника? Пренебрегли нами, «уничтоженными». Это они умеют. Научились в Европе…»

И еще была мысль, уже тревожная, что немцы торопятся к тому самому городу, куда они вместе с лейтенантами-артиллеристами прибыли было по первоначальному предписанию.

Завтра утром вся эта армада, прошедшая мимо — и танки и пехота, — кинется с ходу на штурм его. Могут даже и захватить, предположил он мучительно и тайно.

Боец, который первым вслед за Костромичевым вышел на танк с бутылками и стоял у пулемета, оказался артиллеристом. От тех самых орудий, которые были у дороги за первым взводом роты Костромичева.

Когда все отошли по траншее в лесок, сели в круг, чтобы собраться с мыслями и обдумать свое положение, этот боец-артиллерист сказал Костромичеву:

— Лейтенанта я там оставил, командира. Может, еще жив… Потемнеет чуть, пойду. Я перевязал и спрятал его в воронке, в кустах, — и назвал фамилию лейтенанта.

Костромичев удивился — фамилия знакомая. Смотрел пристально на бойца, смущая его. И медленно вспомнил:

— Мы с твоим лейтенантом из Москвы ехали… — сказал устало.

Это был вологодский паренек. Тот, черноватый, среднего роста.

Пошел вместе с артиллеристом к разбитым орудиям. Взяли еще двоих. Трое других со старшиной остались на опушке леса.

Теперь это и была рота Костромичева.

Осторожными перебежками приблизились к кустам. Артиллерист окликнул:

— Товарищ лейтенант!.. — В воронке никого не было. — Неужели немцы нашли? Мог и уползти, — тут же подумал он вслух…

Вдвоем с бойцом из роты Костромичева они побежали вдоль кустарника, будто боясь не догнать раненого лейтенанта. Минут через десять вынырнул из-за темного куста боец, доложил:

— Нашли!.. Пополз было к деревне один… Он его взял на закукры, — сказал об артиллеристе. — Вдвоем-то неудобно нести. Коли носилки сделать…

Лейтенант не сразу узнал Костромичева. Костромичев объяснил, и раненый обрадовался, поверив в свое спасение…

— Выйдем к своим, не волнуйся, — заверил его Костромичев…

Лейтенант был ранен в голени обеих ног. Идти не мог. Артиллерист так и понес его на закукрах, как цыгане носят своих ребятишек, до самого леса. В лесу, прикрывшись плащ-палаткой, Костромичев с фонариком осмотрел ноги лейтенанта. Раны были осколочные. Ноги посинели, отекли. Переглянулся со старшиной. Тот посоветовал приложить подорожник. Взял фонарик, и уже без особой опаски светя, пошел низинкой по тропке. Нарвал крупных сочных листьев. Потом принес дощечки от ящиков. Костромичев аккуратно забинтовал раны (в училище показывали), поверх наложил шины из дощечек.

Старшина отыскал сухие, легкие жердинки. Приспособили плащ-палатку и сделали носилки.

Решили лесом пробираться на восток. Слово — «на восток» произнес старшина, самый опытный из них. Не искать своих, а — «на восток». Это значило — пробираться во что бы то ни стало.

В первой же деревне, километрах в трех за леском, раненый попросил оставить его…

— Не донесете вы меня, ребята, — ответил он на возражения. — Да и не выживу я, пожалуй. Начнется гангрена. А так, может, и повезет… Увидимся после войны… — Дал свой адрес, попросил написать домой матери. — Но напишите так, — предупредил он, — что все хорошо со мной. Не расстраивайте маму. Отец-то тоже на фронте…