Павел Кочурин - Преодоление

Одна пожилая женщина тут же без уговоров согласилась взять сынка.

— Так и буду его называть, коли уж спрашивать станут. Свой-то тоже на войне, да и у других… Смолчат люди, уж если что.

Они ушли поспешно, надеясь к утру выйти к своим. Ночь была тихой. Без опаски, по дорогам и тропкам, пролегшим глухоманью от хуторка к хуторку, прошли без передышки километров двадцать. Утром оттуда, где взойти солнцу, донесся глухой гул.

Костромичев был ранен, когда — на десятые сутки — переходили линию фронта. И тут впервые мысль, тайно мучившая, что напрасно не взяли с собою раненого лейтенанта, перестала глодать его. «Где бы с ним выйти…»

В госпитале он первым долгом и написал его матери. Сообщил и о том, как они сами переходили фронт, чтоб уж у нее не было сомнений, будто зря сына «там» оставили.

Не зная, чем объяснить, что они отступили, и остро переживая, он подробно написал о своем первом бое Нине, тете Даше и Юлии. Написал и почувствовал душевное облегчение, будто покаялся в своей невольной вине или проступке. И от первого в своей жизни гражданского покаяния обрел в себе внутреннюю силу и веру: «Нет, это все не так! Все только начинается с нас!..»

Первым ответ пришел из дому. Писала Юлия и от себя, и от матери. И он, читая ее письмо, почувствовал себя и Николкой, и солдатом.

«…Милый ты мой братичек, — журчал голосок Юльки, вроде бы как наяву слышимый. — И от тебя наконец-то пришло письмецо. И Сережка тоже недавно написал. И от папы было. Как я всеми вами горжусь и как за вас переживаю. Все вы порастерялись, а тут вот и нашлись…»

Следом пришло письмо и от Нины. Тоже была в страхе за него. «Может, уж теперь и не пошлют тебя на фронт», — наивно гадала. Ждала встречи, просила каждый день писать. Спрашивала, сколько он пробудет в госпитале. Обещала, если удастся, приехать…

Эти два разных, но таких дорогих ему письма наполнили его и силой, и уверенностью, и верой, несмотря ни на что, в скорую победу…

Получил благодарный и слезный ответ и от матери лейтенанта артиллериста. Ответил и ей, подробно рассказывая и о бое, и о деревеньке, где оставили они сына, и о хозяйке.

Он писал домой в Озерковку и Нине в Ленинград каждый день. И все вспоминал новые подробности о своем первом бое, будто эти подробности выходили из него, как выходят косточки или осколки из наболевших ран… И от Юлии и от Нины он получал письма тоже чуть ли не каждый день.

Написал ему и дядя Степан. Письмо его было теплым, отцовским, и в то же время сдержанным.

«Вот так, Никола, воюем. Надо воевать и держаться стойко. О другом думать нельзя нам с тобой, сынок…»

Потом от Юлии письма прекратились. А от дяди Степана пришло еще одно письмо. Он сообщил, что в их село «пришел-таки фашист»… А спустя неделю Николка получил печальное известие о гибели дяди Степана…

От брата Сергея не было известий. Тогда он решил сделать запрос о нем в часть. Получил официальный ответ, что о судьбе рядового Григорьева Сергея Степановича ничего не известно. Числится в списках пропавших без вести…

Прочитав это, он почувствовал боль и обиду. Разве они знают Сережу, что так пишут. Догадывался, какое с братом случилось несчастье… Со всеми ими несчастье. Он, Николка, жив, но потерял всех своих родных. Потерял и свой дом, и свое село Озерковку… Нина, одна только Нина и осталась у него теперь. Единственный близкий для него человек, кому он может в эту минуту высказать свои мысли, горе и радость…

Не дожидаясь полного выздоровления, он настоял, чтобы его выписали из госпиталя.

Написал Нине, что отправляется снова на фронт. Просил ее писать пока на госпиталь. Письма из госпиталя ему быстрее перешлют, а без вестей от нее — он не может.

Снова пошли бои, сложные и тяжелые. Были и ранения, но с ними Костромичеву везло. Дальше своего медсанбата не отсылали. Сложился и на фронте какой-то уже привычный быт. И ничто больше так не поражало, как самый первый бой.

И желанными, и горестными были новые письма от Нины из Ленинграда. Немцы подошли к самому городу. Он писал ей подробно обо всех своих боях. Понимал, что Нине с матерью трудно сейчас и необходимо его слово с фронта.

Когда наступала передышка между боями, мысли о Нине тревожили больше. Он доставал ее письма, вглядывался в почерк, зная уже наизусть, что́ в каждом из них. В такие минуты возникала боязнь за нее. И он как бы забывал, что опасность, война здесь, рядом с ним…

Потом он узнал о блокаде. Сначала не от Нины. Она как бы тоже скрывала беду, нависшую над ними всеми… Без особой тревоги, без чувства неожиданности горя сообщила о смерти отца. И по этому вроде как бы равнодушному тону ее письма он понял, какое огромное там у них горе…

Письма от нее стали реже. В них уже не было нетерпеливого ожидания встречи. Он оправдывал сухость ее писем, понимая, что в беде люди стали суровее. Особенно оставшиеся в Ленинграде.

Он жил с неизменной надеждой на встречу с Ниной. Отрицая всякое суеверие, считал, что эта надежда, вера во встречу их обоих и выводила его живым и невредимым из самого опасного и тяжелого.

Сам он тоже не думал, не допускал мысли о том, что с Ниной может что-то случиться.

О тете Даше и Юлии мысли были спокойные. Они перенесут временное иго немецкой оккупации — может, уйдут в лес… Только вот о гибели дяди Степана и о Сергее они еще не знают.

Пошел четвертый год войны, когда он совсем неожиданно, не сумев даже предупредить Нину, заехал после госпиталя в Ленинград. С трепетным волнением вступил на улицы города.

Поезд пришел вечером, но было светло. Ходили редкие трамваи. Он пошел пешком по малолюдному, удивившему его чистотой Невскому. Купил пачку папирос «Богатырь» у безногого, сидевшего на каточках инвалида, продававшего и поштучно и пачками папиросы. Закурил жадно и зашагал с необычной легкостью и радостью по старым тротуарам.

К дому подходил медленно, сдерживая себя.

Дверь открыла незнакомая женщина. Раньше он не видел ее в квартире. Поздоровался с ней. Она сухо ответила и ушла в свою комнату по коридору, не спросив ни о чем вошедшего.

Большая передняя в квартире была светлая, с окном во двор. Рядом кухня — раньше уютная и веселая, а теперь пустая и холодная, безлюдная. По углам, и в передней и в кухне, сложены дрова, опутанные проволокой. Он мельком заглянул в кухню… Потом прошел по коридорчику и с какой-то непонятной самому робостью постучал в знакомую дверь. Стука его не услышали. Он помедлил и нажал на медную ручку старинного дверного замка. Дверь открывалась вовнутрь, и от взора его заслонялась часть комнаты, где стоял стол.

Он сделал три неуверенных шага в глубь комнаты и остановился с вещевым мешком в левой руке.