Павел Кочурин - Преодоление

— Проходи, раз пришла… Садись…

Странное дело, с ее появлением горькое, тягостное опустошение в душе исчезло. Обиды, неприязни к ней тоже не было. Почувствовал, что не один на свете, есть какая-то связь с прошлым. И потому была чуждой мысль, что надо расставаться с надеждами, которые вынашивал, лелеял, обжигая сердце радостью. Вчерашней встречи с Ниной вроде и не было. Случившееся мыслилось как обман, сон.

Она прошла в глубь комнаты и почти что в беспамятстве, как подкошенная, свалилась на обтянутый черной кожей казенный диван. Костромичев дал ей воды, она отпила из его рук, посидела, беспомощная. Потом поправила волосы, провела ладонями по лицу, будто что-то снимая с глаз. Достала платок из карманчика красного жакета, так хорошо знакомого ему.

— Самое трудное было решиться прийти к тебе, — сказала она. Бледность с ее лица начинала сходить, и оно занялось краской. — Но не прийти я не могла… не было сил не прийти, — повторила она. — Как хочешь, так и суди.

Ему нечего было ей говорить, и он ждал. И она тоже без его слов не могла говорить. Они молчали, глядя в разные стороны. Она понимала, что не он, а она должна говорить, объяснить хотя бы то, зачем пришла. Но она не знала, зачем пришла. Только затем, чтобы его увидеть, что-то о нем знать, куда он дальше, как?..

«Наверняка ей инженер подсказал, где меня найти, — подумал Костромичев, — а может, и помог, проводил до комендатуры. Но сам бы он делать этого не стал. Она его попросила. А сам он ей сочувствовать особенно не мог. Хотя, наверное, и не очень осуждал…»

— Ты не гони меня, — неожиданно проговорила она, — я просто посижу с тобой. Я ни во что не верю. И в сына не верю, что он есть у меня, ни во что. Если нет тебя, значит, и ничего у меня нет. Я все так и жду тебя. Только теперь со страхом. Страх во мне один остался, больше ничего. Я вся в страхе, но все же я живая. Вот вижу тебя…

Постепенно брала верх жалость к ней. Какое-то внутреннее сознание подсказывало, что ее, Нины, вернее, человека, могло бы и не быть, не случись все именно так, как случилось…

«Тогда что же было бы, если бы ее не стало? Не было бы и никаких страданий… Но она жива. Как тут все понять?» — мучился он, обвиняя себя в таком, в чем и признаться страшно: вроде в сожалении, что она жива.

Чтобы дать ей возможность говорить, он спросил об отце, покоряясь уже возникшим оправдывающим ее мыслям.

— В сорок втором он умер, — сказала она. — Надежды никакой не было. Думали, и нам с мамой смерть. И была бы смерть… — она не договорила. Помедлив, продолжала: — В квартире все умерли, кто не выехал. Кусанов нас с мамой на улице увидел. Он и раньше бывал у нас, папу знал. Родственник…

Она выговорилась, притихла и незаметно уснула на диване.

В комнате общежития была еще одна койка, которую занимал подполковник. Вчера подполковник пришел поздно, и Костромичев только поздоровался с ним, лежа уже в кровати. Разговаривать ни о чем не хотелось, и он закутался с головой, сделав вид, что страшно хочет спать. Утром подполковник ушел рано. И сейчас опять вечером пришел.

Костромичев сказал ему, указав на спящую:

— Жена вот пришла… — Смутился от неловкости. — Уснула…

— Блокадница? — спросил подполковник.

Костромичев кивнул.

— Так я перейду, — сказал тихо подполковник, — не буду мешать… — Помедлил и спросил Костромичева: — С фронта?..

— Да, — ответил Костромичев. — Из госпиталя. Отпустили на недельку.

— А я из Москвы, из резерва. Тоже после госпиталя. Теперь сюда направили… Хожу вот второй день. Знакомые попросили разыскать своих родственников. Нет никого. Одни говорят, что погибли, другие — будто эвакуировались. Так толком и не узнал. А завтра в часть надо… — Он порылся в своем мешке, достал сверток. — Прошу вас, возьмите, некому передать. — И положил увесистый, обмотанный бечевкой пакет на столик.

Костромичев отказывался было, но подполковник не стал слушать, махнул рукой.

— Не имею права сам воспользоваться, — сказал он. — Так было мне наказано: если не найду, отдать все тому, кто блокаду пережил. — Посмотрел на спящую. — Святым ленинградцам… Так что поймите меня правильно.

У Костромичева сразу было возникло опасение, что подполковник не очень-то поверил, что Нина — жена. И потому сказал, что он и сам весь день сегодня разыскивал родственников — семьи своих дядей (он так назвал братьев дяди Степана — Александра и Михаила). И что тоже вот ничего не узнал…

— Оба дяди и старшие их сыновья на фронт ушли, а семьи будто бы эвакуировались. Но толком никто не знает. Дом, в котором они жили, разрушен. Вот и ее отец, — указал взглядом на спящую Нину, — не выжил…

Подполковник ушел. Костромичев посидел возле Нины, чувствуя уже иное к ней отношение после разговора с подполковником. Встал и отправился за кипятком.

Пили чай молча. Нина спохватилась было, засобиралась уходить.

— Поздно уже, — сказал он ей. — Все равно задержат. Переночуешь здесь.

Она как-то покорно присмирела, оробела… В эту минуту она больше всего боялась, чтобы он не ушел из комнаты и не оставил ее одну.

Он не ушел…

Она жила у него в гостинице все десять дней. Домой к ней он не хотел идти. И не хотел почему-то видеть Лидию Александровну.

Как-то неожиданно, будто только что вспомнив, она сказала ему, что у сына фамилия — Костромичев…

— Как и моя, — пояснила. — И отчество… — призналась ему. — И мама на этом настаивала… Другого не могло быть. Не хотели мы, чтобы напоминание осталось… Ничего не коснулось сердца.

Было темно, и он смутно видел ее лицо. Щекой она прижималась к его руке. И он ощущал жар ее. Эти слова она высказывала мучительно, со стыдом, не уверенная, что может такое ему говорить. Но и не высказать не было у нее права.

«Чтобы напоминание осталось…» — Это прежде всего напоминание о беде, о смерти ее отца. Все, что случилось с ней, было от беды, от несчастья. Он все так себе и старался объяснить — и сразу, и после.

В день его отъезда Нина была, как ему показалось, подозрительно весела. Довольна чем-то. И это его смущало. Но в самую последнюю минуту расставания сказала сурово, без слез, что ей страшно с ним расставаться.

— Береги себя, — попросила его, скорее как мать попросила бы сына. — Ты обязательно должен вернуться… Вернешься!.. Я в это верю.

Он уловил в ее словах какую-то иносказательность. Вернуться — это значит выжить на войне.

Он уехал со смутным чувством, все же не очень уверенный, есть у него жена или нет.

Сразу же из части, с фронта, написал ей и ждал ответа с таким же нетерпением, как и раньше. Она ответила ему, выдавая свою радость, что может написать и может надеяться на его ответ. И он привык было, что у него жена и сын.

На фронте, в сплошных боях, видя рядом смерть, он понял, как ничтожна его обида. Несчастья, которые были вокруг, делали людей добрее и терпимее. И он по-прежнему вынашивал надежду на встречу с Ниной, веря, что выживет и вернется.