Павел Кочурин - Преодоление

«А о Юлии так ни от кого никаких вестей и нет…» — сообщал в этом же письме Василий Павлович.

Костромичев сдал последний экзамен и сразу, в тот же день, без особых сборов отправился на вокзал…

Прямо со станции проехал в Сытново. Без труда разыскал домик Татьяны Тимофеевны… От нее и узнал о последнем часе тети Даши.

За ней в арестантскую (так называли при немцах кирпичную баню в Сытнове) пришел в полночь полицай и сказал: «Прощайся, Дарья Григорьевна, наказывай, что надо, им вот… Говори последние слова в жизни гражданам…»

И она сказала:

«Не поминайте лихом, милые, расскажите обо мне, что сами видели, я Дарья из Озерковки. Жизни я вам долгой всем желаю».

— А до этого все молчала, — вспоминала тяжело Татьяна Тимофеевна, — горевала сильно. Мы и так к ней, и этак, успокаиваем — обойдется, а она только плачет. Видно, чувствовала. Да и разговориться некогда было, всего-то час или два и побыла с нами…

Костромичев узнал еще, что тетя Даша была в сером теплом платке и плюшевом полупальто… Он вспомнил — полупальто она купила в Ленинграде, когда приезжала к нему на свадьбу. И Юлии она тоже купила коричневое осеннее пальто. Наверное, и Юлия была в нем.

И он, думая о Юлии, спросил Татьяну Тимофеевну:

— О дочке, о Юлии, она не упоминала?.. — Спросил и замер, боясь ответа.

Татьяна Тимофеевна почувствовала его выжидающую настороженность. Помедлила, переспросила:

— О дочке, о Юлии?.. Не припомню никак… Нет, кажись, не говорила… — ответила она, — Из разных мест мы были, незнакомые… Сразу и не разговоришься… Мужа вот у меня посадили незадолго до войны. Свои, кажись бы, и то какой страх!.. А тут немцы. Чуть что — на расстрел без всякого суда… И не скажут, за что! Муж-то не то чтобы сильно был виноват, но оплошность вышла. Как война началась, он сразу на фронт попросился. Взяли, не отказали… Узнала вот, жив. В армии еще. Был ранен. Жду сейчас не дождусь… Сына в армию недавно призвали… С дочкой и живем…

Упоминание Татьяны Тимофеевны, жестоко пострадавшей при немцах, о своем муже, осужденном перед войной, удержало Костромичева от расспросов о ней самой. Да и она уклонялась от жалоб и рассказов о себе, как там было, в неметчине… И он только подумал о ней самой и о ее муже: «Вот какая доля людям выпала… Но все обошлось…»

В разговоре с Костромичевым Татьяна Тимофеевна была бережлива на слова, спокойна. Горе ее не сломило, а только научило умудренней глядеть на жизнь и дороже ценить ее.

Она сидела на лавке у окна, держа руки на коленях. Приподнимала и опускала их… Вспоминала, будто только вернулась с дальней дороги, кого видела, что узнала. На ней было старое бумазейное платье, уцелевшее в доме, а может, подаренное соседкой, у которой жили, пока была в неметчине, ее дочь и сын. В русых ее волосах не проглядывалось ни единого седого волоса. Печать пережитого оставалась на лице. Виделась в усталых мелких морщинах — будто лицо все время выражало боль, — в глазах, сочувственно смотревших на человека, и в руках, с пальцами, похожими на сухие, темные корни векового дерева.

Поговорив с Татьяной Тимофеевной, Костромичев вышел из ее дома с таким ощущением, будто побывал там, где побывала она сама. Постоял на улице в растерянности и нерешительности и пошел к старой бане, бывшей тогда арестантской. Оглядел ее и тут же уехал в Озерковку.

В Озерковке он пробыл всего одну неделю в тревоге и каком-то ожидании. Не как дома, а будто задержанный случайностью на перепутье. К Василию Павловичу не по делу, а так, на досуге вроде бы, заходили женщины, подростки. Реже — старики, которых мало было в деревне. Рассказывали, кто что знал и слышал о том, как забирали тетю Дашу и Юлию. И Костромичев из этих отрывочных и пестрых разговоров уяснял, как это случилось…

Пришли трое — немец, полицай и староста. Был ясный осенний день. Такой, когда бывает особенно уютно у них на мыске. Взялся уже морозец, прихватил листья, но еще не все сбил их с деревьев. В такие дни из окон веселой половины дома проглядывались и озеро, и река… О реке, об озере и думалось Костромичеву, когда он слушал рассказы о тете Даше и о Юлии. И сердился на себя, что не о том думает… Но все равно думал. Не мог справиться с этим неотвязным видением.

Немец зыркал по углам, глядел в окна, насвистывал. Был безразличен ко всему, что происходило. Он выполнял свою обязанность. Полагался во всем на полицая. О немце Костромичеву никто ничего не говорил (только сказали, что и немец был). Но немца он представлял именно таким. Староста тоже оставался как бы в стороне. А полицай сразу же к тете Даше:

— Степан-то Васильевич, тот меня бы узнал, — заговорил с ней очень ласково, почти по-родственному, будто был завсегдатаем в этом доме.

В первых словах ни угрозы, ни беды не почувствовалось. Только тетя Даша все сразу поняла. Догадалась, кто он, этот полицай, вспомнив рассказы дяди Степана о гражданской войне. И ей становилось ясно, зачем он к ним пришел.

— Я бы уж сейчас ему, Степану-то Васильевичу, с радостью напомнил о себе, — продолжал полицай, улыбаясь и вроде бы сожалея обо всем, что происходит. И все же проговорился: — Степан-то называл меня бывшим… Ну не меня, конечно, мне с ним разговаривать не привелось, хотя видеться и виделись… Но таких, как я, всех так называл. Но вот как изменяется. Теперь он для меня бывший… — Хохотнул от удовольствия: — Ха, ха, ха!.. Вот как все поворачивается… — Тут, конечно, и Юлии стало ясно, что их с матерью ожидает. А полицай и не думал больше ничего от них скрывать, пошел в открытую: — Коли нет сейчас Степки, воюет в Красной Армии, так собирайтесь вы с дочкой. За него передо мною и будете ответ держать. А Степке и там, в своей Красной, будет крышка… Теперь вы для меня бывшие, Дарья Максимовна, обе с Юленькой бывшие. Вот какой оборот принимает дело-то.

Костромичев вслушивался в рассказы озерковцев о полицае, и в его сознании складывался образ вроде бы знакомого человека. Потом память подсказала более определенное. Явственно увиделся тот, который ему, тогда школьнику, сказал «ласково», что он, Николка, приемыш… Вспомнились и слова, которые не решался и в уме повторить: «Ты, милый мальчик Коля, сиротка, а вовсе не сын придурка Степки… ты приемыш. Твой отец, краснопузый индюк Сережка, давно сдох…»

Костромичев был уверен, что в дом за тетей Дашей и Юлией приходил именно этот… С таким же притворным слащавым лицом, привыкший таить свои мысли, и с такой же улыбкой… И выговаривал слова, забирая тетю Дашу и Юлию, так же «ласково», как и ему тогда на дороге.

Но тетя Даша яд его слов поняла. А он увидел всю его злобу только сейчас, когда ему рассказали об этом полицае старые женщины и ребятишки, всегда все видевшие.