Павел Кочурин - Преодоление

Фронтовые судьбы Костромичева и Григорьева оказались тоже во многом схожими. За какой-то месяц до окончания войны Григорьева тяжело ранило. Вернулся инвалидом, на протезе, без правой ноги. Вместе с великой радостью запала и обида на свою судьбу: почти всю войну держался, а напоследок покалечило…

И у Костромичева глухо прорывалась обида за себя. Вроде бы все самое главное закончилось без него.

Они легко растравили себя жалостливыми разговорами за бутылкой самогона…

Посидели дома, потом пошли по селу. К «деревяшке» Семен еще не привык, ходил больше с костылями. И Костромичев опирался на палку.

Так они гуляли с неделю. И это вызывало у сельских женщин, видевших их пьяными, страдание и жалость. Пропадут ни за что ни про что солдатики-фронтовики. На войне уцелели, так дома горе сгубит. Костромичеву, когда он трезвел, становилось невмоготу от вдовьих и страдальческих, и осуждающих взглядов…

Однажды с улицы увел его Василий Павлович. Уложил спать в прохладной комнате. Это было в середине дня. А к вечеру разбудил.

— Вставай-ка, Николай Степанович, в баньку сходим, — настаивал старик строго.

Около старых елей, ближе к озеру, банька стояла в сохранности. Показалась такой же, какой и раньше была. Светлая, с выскобленным полком, жарко натопленная. Они парились с Василием Павловичем до утомления. Приходила Аграфена, справлялась: «Живы, что ли?..»

— Ставь самовар, старая! — велел Василий Павлович.

Сходили к озеру, искупались.

Когда вышли из бани, Василий Павлович сказал Костромичеву:

— Парень-то ты еще крепкий, Николай Степаныч, — и поправился: — Я все Степанычем тебя величаю, не вини старика, так уж выходит у меня. А отца-то твоего, Сергея Никифоровича, я помню… Как же, хорошо помню, — повторил он. — И Сема тоже крепкий здоровьем, — сказал он о Григорьеве. — Парились мы с ним как-то раз.

Костромичев не сразу уловил смысл разговора старика. Сели за стол. Василий Павлович достал из сундука, стоявшего в углу у печки, поллитровку «московской».

— Довоенная, — объяснил он, обивая белую головку. — Для встречи сынов припрятал. А выходит так вот… На поминки их сгодилась. О младшем слуху не было и нет. А старший убит, извещение получено!.. Вот и помянем, Николай Степаныч, старшего моего, Колю. Помнишь ведь поди? А о младшем повременим. Мало ли что, — проговорил он с надеждой.

— И Колю, и Григория помню, — сказал Костромичев. — Григорий моложе меня года на четыре, а Коля лет на пять старше.

— Вот сколько людей-то сгинуло — и кто моложе, и кто старше!..

Потом он спросил Костромичева после выпитой заветной стопки:

— А сам-то как думаешь жизнь ладить?

Костромичев смутился, не ответил, чуя, куда клонит старик.

— Ты, Коля… уж как сына тебя называю, умный человек, большой офицер! Образование тебе Степан дал, выучил тебя… Я вот своих не сумел, — пожалел он… — Вот теперь и учись дальше. Не себе самому это надо, а всей нашей державе, если так, по-большому рассудить, по-государственному… Иначе как же? Кому же?.. Не стар ведь, а что ранен — так это ничего. Будешь наравне со здоровыми работать. Инженером там или другим кем, мало ли… Теперь всем, кто уцелел, надо и за самого себя повоевать. Нелегко тоже, а надо… А пить-то — это бросить бы… Жаловаться и тебе, и тому же Сене на судьбу большой грех. Вон как вышло. Полмира она снесла. А вам-то посчастливилось. А вишь куда вас с Семеном, в какую сторону понесло… И Степан, будь он жив, тебе бы те слова сказал…

В тот же вечер с попутной подводой Костромичев собрался на станцию. Семен Григорьев спал пьяный, и он не стал его тревожить.

— Ничего, Коля, — сказал Василий Павлович, — я с Семой поговорю. Родня ведь мы, Григорьевы, как-никак. Характер-то, он и возьмет свое.

Уезжая из родных мест, Костромичев впервые, пожалуй, задумался, как ему дальше жить, как поступить?.. Разрыв с Ниной подломил его. В родной Озерковке тоже было пусто…

Но разговоры с Василием Павловичем, бессмысленное, и потому уже преступное, разгулье с Семеном, немые, невысказанные укоры, сквозившие в глазах вдов-солдаток, подействовали на Костромичева удручающе.

«Вишь куда вас обоих понесло… и Степан то же бы тебе сказал…» — гудели в голове слова Василия Павловича.

С этими мыслями он и вернулся в Ленинград.

Поступил в Механический институт и, не веря еще себе, тут же на радостях написал Василию Павловичу, что будет учиться… Просил его известить, если что узнает о Юлии, беречь для нее дом. Он не терял надежды на возвращение Юлии из неметчины, посылал запросы и жил ожиданием сведений о ней.

Но проходили месяцы, а вестей о Юлии не было. В одном из своих писем Василий Павлович написал неосторожно: «Видно уж, погибла Юлечка…» И у Костромичева возник какой-то страх ожидания недобрых вестей из Озерковки, и даже страх самой Озерковки. Появилось подозрение, что старик знает что-то большее, но не хочет сообщать, боясь его огорчить… И он решил, что больше в Озерковку не поедет.

Зарок забыть свои родные места из-за непоправимой беды, случившейся там, и тяжелых воспоминаний всегда напрасен. Вдали от родного очага помнится всегда не то, что гнетет тебя дома, а совсем другое — светлое и хорошее, чему ты обязан лучшим в себе. А горечи и беды тогда возрождаются в памяти и вызывают неизживную боль по утраченному, когда ты на месте убеждаешься, что ничего уже из того, чем ты жил, нет. Все погублено, и неоткуда теперь ему взяться… Но уезжаешь вдаль от дома — и опять та же надежда, что там все по-прежнему…

Улеглись волнения, определилось все с учебой, и, видя уже какую-то новую цель в своей жизни, Николай Костромичев вроде как успокоился, смирился со всем. И тут, совершенно неожиданно для себя, у него возникла тоска по дому, по своей Озерковке. В этой тоске вспомнились дядя Степан, тетя Даша, братья Алексей и Сергей. И особенно Юлия… Будто все они так и живут там на мыске и ждут его. Грезилось озеро, леса, поля и луга. Болота с ягодами клюквы и морошки. Это было его детство, и оно притягивало, хотя он и знал, что уже не работник на полях и лугах и не ходок на болота с веселой компанией односельчан. Но все равно представлялось, что там все жило прежней жизнью.

В свой первый приезд в Озерковку он так и не сумел разглядеть дом, числившийся теперь за ним. Что-то в этом доме было оставлено лично для него Степаном Васильевичем. А он прошел мимо, не увидел этого и теперь тянулся туда, хотя и понимал, что ничего там не найдет из того, что было…

Зимой, перед самым Новым годом, Костромичев получил письмо от Василия Павловича. Старик спешно сообщал, что в село Сытново, их районный центр, вернулась из неметчины одна из угнанных, Татьяна Тимофеевна. Василий Павлович съездил в Сытново: «Не терпелось расспросить, не знает ли что?..» И она рассказала, как в сорок первом году к ним в арестантскую привели женщину из Озерковки. Подержали часа два и опять увели. И больше уже не вернули. Слухи прошли, что сгубили. Да и полицай будто бы сказал, что уводят ее на «распыл»…