Павел Кочурин - Преодоление

Когда уже совсем была близка победа, в одном из писем Нина неожиданно написала, что лучше им расстаться. К своему удивлению, он не огорчился, не стал требовать объяснений. Только попросил: «Тебе с сыном будет тяжело, не отказывайся от аттестата!»

Писем от нее не ждал, но она все же ответила, объясняя свое решение тем, что ее сына он все равно не сможет считать родным. И будет лучше, если они расстанутся и каждый устроит свою жизнь по-новому. Он и тут не стал ее ни в чем разуверять, но сыну продолжал посылать посылки, жалея почему-то, что нет у него отца. Что тут, может быть, он помешал… Сам тоже был совсем одинок. Знал уже, что вся семья дяди Степана погибла. Написали из Озерковки. Этим он и объяснял охватившее его какое-то уже безразличие к своей личной судьбе…

Накануне окончания войны, в самый последний день, его тяжело ранило в обе ноги и левую руку. Это было седьмое ранение. Но раньше все обходилось благополучно, везло. Раны заживали, и он возвращался на фронт. Подумывал остаться в армии. Но вышло все не так…

Из госпиталя он написал Нине, что демобилизуется и приедет в Ленинград. Она не ответила. Но он приехал и первым делом направился к ней. Она встретила его в дверях квартиры, будто ждала ежеминутно.

— Ой, — воскликнула страдальчески, увидев, как он опирается на полукостыль правой рукой. Не двинулась с места, загородила собой вход.

— Ты что же… и в квартиру не пустишь?

— Не надо, Коля, встреч, я писала…

Он попросил:

— Дай хоть на мальчонку взглянуть.

Она схватилась за дверь, обмякла вся, как ему показалось, от жалости к нему. И это придало ему решимости. Он отступил от двери.

А она разом выпрямилась, повторила как приговор:

— Не надо, Коля… нет его…

— Кого нет? — спросил было он.

— Нет, — ответила она и потянула ручку… Щелкнул замок.

Их разделяла глухая дверь. Он знал, что она стоит за ней, и потому спросил:

— Как же так — нет, Нина?.. Что?..

Ответа не было.

Постоял минут пять, выкурил папиросу. Горько, опять без обиды и раздражения, подумал: «Вот и вернулся победитель». А может, и сказал эти слова вслух.

— Я все равно себе ничего не прощу, — услышал ее слова за дверью. — У тебя будет своя семья, а меня забудь, Коля!.. Я…

И он уступил ей, подумав, что, может, и не было у нее любви к нему. А теперь и подавно. Он калека…

Так и не переступив порога ее квартиры, он отправился на вокзал и там переночевал на жесткой лавке, дожидаясь утреннего поезда, чтобы уехать в Озерковку, в свое родное село. Тоже как-то уже не веря, что там что-то осталось…

На этом и оборвалось у него все с Ниной. Вместе с этим оборвалась и бесконечно долгая нить живой памяти о войне. Обрывалась, как вроде бы наступала странная болезнь беспамятства…

Дом Степана Васильевича Григорьева на мыске уцелел. А из всей его семьи в живых остался только он, Николка… Самой тяжелой была участь тети Даши и Юлии. Их схватили в своем доме якобы за связь с партизанами и за то, что все сыновья тети Даши и ее муж были в Красной Армии. Вспомнили и отца Николки, Сергея Костромичева, красного комиссара. И самого Николку не забыли, командира Красной Армии.

Пока в селе находились немцы, в опустевшем доме Григорьевых жил староста. Намеревался, видимо, поселиться в нем навсегда и берег его, как свой собственный. А при отступлении сжечь все село немцы не успели, сожгли школу, сельсовет, несколько домов посреди села и только что выстроенную до войны больницу.

Об этом Костромичев узнал еще на фронте, написал завхоз школы дядя Василий — так все они, школьники, его называли. Он жил в их доме. Школа, как можно было понять из письма, тоже размещалась пока в доме дяди Степана. И Костромичев был рад, что дом пригодился под школу. Больше он в Озерковку не писал.

И вот сейчас от тоски, от одиночества решил туда съездить…

В селе он оказался под вечер. Подвез паренек из дальней деревни, приехавший на станцию за товаром в магазин. Товару набралось мало, всего мешок соли, и паренек охотно согласился подвезти по пути калеку-солдата.

Лошадь была тощая, и сам паренек худ, так что Костромичев не решился даже спросить, как они сейчас там у себя живут. Будто знал все. Но парнишка сам сказал:

— Плохо, дяденька, у нас. И подкормиться-то тебе нечем будет. Много ли на себе да на коровенках напашешь?..

— Ничего, Андрейка, проживем, — ответил ему Костромичев, — не умирать же нам теперь, когда фашистов победили!..

Еще не совсем стемнело, и он попросил Андрейку высадить его перед селом. Дал ему на прощание полбуханки хлеба.

— Да бери, бери, Андрюха. Бери, солдатского попробуй. А то вон ты какой от своего, деревенского. Пригласил бы к себе, да сам, брат, не знаю, к кому и к чему еду… И пойду потихоньку.

— Вот и у нас в деревне, — пришел Матвей Кровин с фронта, а у него и семьи нет, немцы извели.

— Так, брат, и у многих… — сказал Костромичев.

К дому он подошел в сумерках. Подошел незамеченным, как ему подумалось. Завхоз Василий Павлович вдвоем со своей старухой жили в кухне. Приняли вначале Костромичева за прохожего.

— Переночевать, что ли, надо, так проходи, — встретил старик без удивления, рассматривая молчаливо вошедшего военного человека с клюшкой в руке.

— Здравствуйте, дядя Василий, — проговорил спавшим голосом, почти что шепотом, Костромичев.

— Да никак Николай Степаныч! — Он и в письмах на фронт называл Костромичева Степанычем. — Аграфена, слезай-ка с печи-то!.. Кто пришел-то.

Пока Аграфена ставила медный старинный самовар, хорошо знакомый Костромичеву, Василий Павлович рассказывал, что знал о тете Даше и Юлии.

Тетю Дашу немцы расстреляли. Вскорости, как забрали. А Юлию будто бы угнали в неметчину, как и многих из села. Только всего и узнал Костромичев от старика. Оставалась надежда, что Юлия может вернуться. И Василий Павлович, и Аграфена эту мысль поддерживали. Где-то уже кто-то вернулся, ходили слухи.

Не успели сесть за чай, как на крыльце раздался стук, что-то повалилось — похоже, упал человек. Василий Павлович поспешно вышел. Донеслись с веранды глухие голоса. Минут через пять он вернулся, сказал Костромичеву:

— Сема Григорьев приходил. Узнал уже, что ты приехал живым с фронта. Пьянехонек, на ногах совсем не держится… Пропадет парень, погубит себя. А ведь мог бы и к делу пристать. Калека он, совсем без ноги, но ничего бы, мог… Завтра уж коли встретитесь. Домой его повели Василий с мальчишками.

На следующий день Костромичев сам пошел к Семену. Встретились горько. Молчаливыми.

В армию Семен Григорьев и Николай Костромичев ушли в один год. Костромичев — в военное училище, а Григорьева, проработавшего полтора года после окончания десятилетки на тракторе, призвали в танковые войска. Семен был постарше Николки, больше дружил с Алексеем, старшим сыном Степана Васильевича. Но и Николку они частенько брали в свою компанию.