Павел Кочурин - Преодоление

Запугивая народ, пьяный староста после долго хвастался, как они изничтожили «краснопузый род»…

Сейчас, находясь в своем доме, Костромичев каждый раз, выходя на улицу, мысленно и видел и слышал, как уводили тетю Дашу и Юлию… До наступления больших холодов они всегда жили в веселой половине. Уходя, тетя Даша глянула в окна… Закрыты ли они?.. И реку, и озеро они с Юлией увидели. Потом пошли по прочным широким половицам к двери. Вышли на крыльцо, остановились, чтобы запереть дом…

Староста выхватил ключи, сказал, что дом теперь не их. И они пошли без оглядки за калитку… Юлия держалась за мать, ничего еще толком не понимая. За ними шагали немец и полицай, с автоматами наготове. Староста остался на крыльце «своего» теперь дома… С ключами в руках.

Покидая свой дом, и тетя Даша, и Юлия не верили, как не верили дядя Степан, Алексей и Сергей, что уходят из него навсегда.

В то, что навсегда, никогда не верится…

Школу с осени перевели в новое здание, отстроенное на том месте, где и раньше она была, — в центре села. Занимались там первый год. Василий Павлович постепенно снимал с подволоки дома уцелевшие вещи, сложенные там, пока в доме была школа. Расставлял по комнатам столы, шкафчики, скамейки, стулья, сундучки. Все было сделано руками Степана Васильевича. Василий Павлович это знал и потому старался сберечь каждую вещь.

Дядя Степан особо из всех деревьев любил болотную сосну и ольху. Из них и было сделано все в доме. Ольховые и сосновые дощечки, бруски, колобашки у него всегда хранились в сарайчике, стоявшем в левом углу огорода за большим дубом. Сарайчика этого не было — наверное, распилили на дрова.

Все, что осталось в доме после старосты, Костромичев попросил выбросить и сжечь. А остальное, вплоть до мелочей, они с Василием Павловичем старались расставить так, как это было и раньше. Нашелся столик Юлии. Костромичев поставил его у окна в углу в первой комнате. И стул к нему придвинул.

Так, чтобы все Юлию ждало…

Никак не верилось, что трагедия произошла давно. Да и была ли трагедия?.. Может, уехали они в город на базар и вернутся завтра или послезавтра. Как вот вернулся он, Николка…

Теперь он знал, что постоянное ожидание возвращения кого-то в этот дом будет возникать у него каждый раз, как только он сам появится в нем…

Новая жизнь давалась Костромичеву трудно. Надо было привыкать все делать не так, как он делал на войне. Это была не просто смена работы, а переделка себя. И он чувствовал, как борются в нем два разных человека — новый, сегодняшний, и тот, другой, которого породила война. То, что было на войне, не отходило от него так просто. Бередило своими недугами и мешало второму, новому в нем. Тот, отживший, умирать не хотел. Он кричал и теснил нового, который хотел от выжившего Костромичева совсем других действий, мало понятных тому, умирающему. Противоборство началось еще в Озерковке, когда он почти что тайком от Семена уехал в Ленинград. Новый заставил его поступить в институт. Но старый и там не хотел его оставлять. Говорил ему, изломанному и уставшему: «Чего же тебе, уймись, ты сполна свое сделал!..»

В институте Костромичев ни с кем особо не сближался, замкнулся в себе, казался нелюдимым. Ходил, опираясь на клюшку, пряча левую изуродованную руку в карман. Считал себя уже пожилым, женатым неудачником, брошенным женой… К тому же еще и калека! Военную гимнастерку, армейские сапоги не хотел менять на гражданскую одежду. Ему казалось, что в пиджаке и рубашке с галстуком, в брюках навыпуск он будет выглядеть смешным, жалким. Вечерами пропадал в библиотеках, жадно читал, изучал языки — немецкий и английский. Немецким он еще в госпитале стал заниматься, поставив себе целью познакомиться с литературой этой страны и понять, что же толкнуло немецкую нацию к безумию… Отдавая все свое время учебе, он старался заглушить в себе тоскливое чувство одиночества и еще непонятную самому какую-то унизительную неуверенность. Тем ли он делом занимается, чем надо заниматься?

Не сразу заметил он внимание к себе Ольги, застенчивой, с кротким взглядом девушки, студентки их же группы. Ее молчаливую робость, когда они оказывались рядом, принимал за жалость к себе.

«Эти девчонки, добренькие такие, всех безногих и безруких жалеют. Вроде бы обязанность у них, мода такая — жалеть…» — думал он раздраженно об Ольге и злился, что она и следит за ним, и пугается его. И все же вроде бы ищет встречи с ним.

Оставаясь наедине с собою, он угрюмел от неясной грусти, вдруг охватывавшей его.

Но вот в какую-то минуту особого душевного состояния он приметил в Ольге что-то схожее с Ниной. В чем была эта схожесть, он так себе и не мог объяснить ни сразу, ни потом. Скорее тут было мнимое, желаемое, идущее от тоски. Но от сознания того, что в Ольге увиделось что-то Нинино, он уже не мог освободиться. И становилось еще тяжелее на душе. Хотелось счастья, полной жизни. Но еще больше не верилось, что такое возможно.

Заново ничего не повторяется, внушал он себе, стыдясь почему-то оставаться наедине с Ольгой.

Находясь все еще в какой-то неизвестности и неопределенности в отношениях с Ниной и чувствуя связанность, мешавшую ему быть свободным, он решил написать ей. Намекнул, что надо как-то прояснить отношения, встретиться, если она не возражает. Сообщил свой институтский адрес, тайно надеясь, что она захочет прийти к нему.

Нина сразу же ответила, написала, что подает заявление о разводе. До ее письма он еще смутно надеялся на примирение. Но тут и его задело самолюбие. Примирения и он уже не хотел…

Вскоре получил повестку из суда. Судья познакомил его с ее заявлением. Нина писала, что она жестоко, непрощаемо оскорбила его, своего мужа, и считает, что дальнейшая совместная жизнь их невозможна по ее вине. Он удивился, вслух сказал:

— Почему — оскорбила?!

— Вы будете возражать?.. — спросила судья, молодая еще женщина.

Он пожал плечами, промолчал. Судья ждала его ответа, и он сказал:

— Нет, чего же возражать…

В суд Нина не явилась, только еще раз подтвердила письменно свою просьбу о разводе. Он спросил судью о ребенке.

— Ребенок же у нее, сын… — сказал полувопросительно.

— Ваш сын? — спросила его судья.

Он замялся, не ответил. И судья, помолчав, сказала:

— О ребенке в ее заявлении не упоминается.

— Значит… нет, — сказал он больше себе.

Вспомнил ее страдальческий выкрик за захлопнутой перед ним дверью, когда он, демобилизованный, пришел к ней.

«Неужели… умер?.. — подумал он с горечью, все же не веря в это. — Так бы она и сказала, если бы умер…»

Судья спросила его:

— Вы согласны на развод?..

— Да, согласен, — ответил он.