Павел Кочурин - Преодоление

Перед его отъездом в Ленинград Анна Феоктистовна расчувствованно призналась зятю:

— Стара уж я, сынок!.. И вот рада за вас с Олей. Нелегко жизнь-то сложить. Она ведь как дорога дальняя. Никогда о ней ничего наперед не узнаешь… И натерпишься, и намаешься. А передюжишь все — и счастье твое с тобой. Я-то спокойна теперь. Младшей бы доченьке моей дал бог еще счастья… Тоже согласье у них между собой. Зовут меня, поеду коли зимой. Приберу все в огороде да и поеду… Одной как зимой-то жить.

— И мы квартиру получим, — сказал Николай Сергеевич, питая к Анне Феоктистовне глубокое уважение, — приезжайте и к нам… Должны получить. — Почувствовав какую-то неловкость, вроде бы как в няньки ее приглашает, оговорился: — Спокойно будет вам: Нину в садик устроим, Мишу в ясли.

— Спасибо, сынок, на добром слове, — отозвалась тут же Анна Феоктистовна, явно стесняясь, что вроде бы как отказывает. — Да и младшей-то надо подсобить. Как не подсобить, тоже вот ждут… Не в Олю она, младшая-то. Нетерпелива больно — молода, знамо. — Она помолчала, покивала, покачала головой, думая о чем-то своем, пережитом. И опять смущенно сказала ему, прося: — Олю-то уговаривала, да и с тобой велела ей поговорить… Да вижу, не больно хочет. Оставили бы внучаток-то пока у меня. И мне бы отрада, и им бы здесь вольно. К дочке-то младшей я бы и погодила… Не надо бы мне о себе-то думать, а вот думается.

Эти слова ее, колебания и желания подсказали Николаю Сергеевичу больше, пожалуй, чем все другие разговоры, что и сама она прожила не легкую жизнь и не простую. Такую, о которой не рассказывают. И другое отозвалось у него в душе: что она все еще тревожилась и за них с Ольгой. Виду не подавала, дочери ничего не говорила и ни о чем не спрашивала, но тревожилась… Хотя чего опасаться и бояться?.. А может, она лучше его самого что-то понимала и видела, усомнился он в своей уверенности. Может, все благополучие их с Ольгой — только Ольгина заслуга? И ее вот, Анны Феоктистовны? А его вклада мало или совсем нет пока… Его было соблазнила мысль тещи оставить детей с ней. Но что-то внутри дрогнуло и подсказало, что дочь и сына надо взять с собой. И Ольга этого хочет. И хочет прежде всего ради семьи и ради него самого.

— Да и мне трудно будет, Анна Феоктистовна, без ребят. Вроде бы как и семьи нет без них, — сказал он ей. Помолчал, подумал и признался: — Меня вот все преследует такое чувство, будто я один после войны на свете остался… Многих растерял. И в боях, и вот дома… И все жду, что они вернутся. И знаю, что не дождусь, но жду. А дети вроде бы и есть эти люди, которых ждешь…

Она опять покивала, присела на лавку. Сказала не то себе, не то ему:

— Как тут не понять, понять надо… — Посидела, встала и пошла в другую половину пятистенка, похоже, довольная его ответом.

В тиши сибирской деревни ему впервые, пожалуй, как бы приоткрылась причина возникавшей тревоги и у Ольги, и у Анны Феоктистовны за него. Что такое беспокойство у них было, он видел. Но, как ни пытался, не мог с ясностью ответить себе, чем оно было вызвано. Он Ольгу любил и был всегда к ней внимателен. Но беспокойство у Ольги все равно оставалось. Он каким-то чутьем угадывал и сам страдал, зная, что причина этого ее беспокойства в нем. В такие минуты он старался заглянуть в себя, прислушивался к миру своей души и отвечал с ясной определенностью, что он любит Ольгу. И в то же время что-то ищет в ней, вроде бы то, чего не хватает ему в себе самом…

Ольга и Анна Феоктистовна его метания поняли раньше его самого, объясняя все проще, житейски, видя причину и в пережитом на фронте, и в тяжелой судьбе, постигшей его в раннем детстве. Первой, пожалуй, поняла Ольга. Она бы не стала мириться с нелюбовью его к ней. В его душевной борьбе с собою она старалась помочь ему своим вниманием и терпимостью.

Анна Феоктистовна как-то за вечерним разговором, когда все уже утихало и умиротворялось в природе, сказала ему, как бы выкладывая свою думу о муже и сыновьях и о трудной жизни тех, кто вернулся с войны:

— Вот и мечутся, сердешные, кто уцелел. Война в них, как хмель тяжелый, головушку мутит. И тебе-то тоже больно все от нее. Всех тронула она изнутри, кто там побывал. Другой так от ее недуга и сгинет, не найдет мира в душе. Дети — это и хорошо. Спасенье. Тоже вот внучатки-то и мое горе залечивают…

Каждый раз, когда приближалось лето и неизбежно возникали разговоры об отпуске — куда ехать, Николай Сергеевич задумывался об Озерковке. Его туда неодолимо начинало тянуть. И в то же время он знал, что там опять надо всеми его мыслями возьмет верх тягостное чувство осознания гибели близких ему людей.

Вдали от Озерковки ему мнилось, что жизнь там идет по-прежнему. И если не Степан Васильевич, то кто-то другой, почти такой же, как он, внешне похожий на него, ездит со своими косилкой и конными граблями по озерковским лугам и полям. Мерещилось, как по вечерам на мыске у озера, в их доме, постукивает топорик. Под самой крышей в летних комнатах кто-то пилит, строгает. И к древним запахам земли примешивается запах свежей древесины. Это и была полная жизнь дома, которая ему виделась. И это виденье прежнего преобладало над реальностью.

Но стоит ему появиться в Озерковке, как все эти представления разом исчезнут. Нет там дяди Степана, тети Даши, Юлии, Алексея и Сережи. А ему необходима уверенность, что кто-то появится… И он носил в себе веру в эту надежду появления. Когда есть эта вера, то нет бесследного исчезновения того, чем ты жил и живешь. Увериться, что ничего уже нет, — значит убить в себе живую плоть, которая зовется Николкой. Эти мысли были вроде бы как услышаны от кого-то. Но раньше он так не думал. А теперь они стали и его мыслями. Право на них он приобрел своей жизнью.

Василий Павлович писал ему о доме и о селе. Старик был мастеровитый и все что-то доделывал, достраивал… Николай Сергеевич высылал деньги на материалы — на дранку для крыши, на доски. Просил жить в доме, как в своем собственном.

Известий о Юлии, как догадывался Николай Сергеевич, никаких не было. И Василий Павлович из-за опасения напрасно его расстраивать не упоминал о ней. Только раз обмолвился, что в их село тоже возвратились, двое… «Но они ничего не знают», — написал он, не называя имени Юлии. И сам Николай Сергеевич в письмах не спрашивал старика о Юлии. О вернувшихся из неметчины тоже не спросил.

С Ольгой он не говорил о Юлии. И об Озерковке избегал разговоров. Анна Феоктистовна жила у младшей дочери в Новосибирске. Дом ее в Сибири пустовал. И Ольга, как и он в Озерковку, не хотела ехать в пустой дом.

Николай Сергеевич предложил снять на лето дачу и был рад, что Ольга без разговоров согласилась.