Павел Кочурин - Преодоление

— Память-то мутится, Коля, а видеть-то видел. Да ведь и другие, если что, расскажут… Беловолосый, видный ростом… Из Сытнова приехал. Там у них околоток был…

Василий Павлович умер на третий день после приезда Николая Сергеевича. За время его болезни у стариков перебывали почти все односельчане. Их любили. И то, что они жили в большом доме Степана Григорьева, у озера на мыске, тоже как-то выделяло их в селе. Трагедия этого дома ни у кого не выходила из головы.

Костромичев почти все время находился возле умирающего. Старик его не отпускал от себя; приходя в сознание, порывался было что-то досказать, слабел, забывался и повторял уже сказанное. Николай Сергеевич его останавливал, щадя силы старика. Перед самой кончиной Василий Павлович позвал.

— Коля… — вымолвил хриплым, невнятным голосом. Николай Сергеевич склонился к его изголовью, и он успел еще высказать: — Семен… придет…

Поняв все, Николай Сергеевич позвал бабушку Аграфену.

Аграфена Ильинична поспешно подошла, деловито забеспокоилась, шепча молитву и крестясь. Ушла за перегородку и вернулась с блюдцем воды. Поставила его на столик рядом с умирающим, чтобы отошедшая от грешного тела душа не искала водицы, а тут же сразу и омылась…

Этот обычай Николай Сергеевич знал и потому не удивился тому, с каким хладнокровием и заученностью проделала все бабушка Аграфена.

Старик отошел. И, только тут осознав все случившееся, Аграфена Ильинична с утробным, раздирающим душу стоном упала на грудь умершего.

И Николая Сергеевича омрачило разом непостижимое, пугающее своей невозвратностью. Только что было с ним рядом одно, привычное, вдруг на его глазах превратилось совсем в другое. Стало невечным и неживым, ненужным в этом мире, из которого и он сам. Так и с ним случится… И тут же с какой-то определенной ясностью он осознал, что старик все что-то хотел ему сказать особо важное. Но так и не сказал.. Когда старик мог еще что-то сказать, желание его высказаться казалось Николаю Сергеевичу болезненным состоянием. А теперь было сожаление… И он уже каялся перед кем-то невидимым и несуществующим, чтобы тот простил его грех, что сдерживал старика, не давал ему выговориться. И от этого старик недожил, недоделал чего-то важного в своей жизни…

Бабушка Аграфена, видел он, тоже чем-то мучилась. Тем, наверное, что не приняла последнего слова от усопшего…

Гроб с телом покойного был установлен на веранде. Василий Павлович незадолго до болезни успел ее отремонтировать. Снаружи выкрасил в зеленый цвет, а изнутри — и стены и потолок — покрыл белилами.

На белом фоне гроб, обложенный ельником, пребывал спокойно, вечно и торжественно…

Приходившие проститься, замечая, в какой исправности содержал покойный все, берег дом, говорили, что и память будет о нем зато долгая.

Это был первый покойник в доме Григорьевых с того самого дня, как дом построен. До этого часа стены дома не слышали причитаний по усопшему, не пахло в нем ладаном и тлением. Никто никого не провожал отсюда в последний путь. Хозяева, строившие этот дом для долгой в нем жизни, умирали где-то вдали. Уходили, думая, что уходят на время, и не возвращались…

Приехал из Сытнова Семен Григорьев. Он так все и работал в МТС, и жил на казенной квартире. Своим домом на новом месте не хотел обзаводиться, считал, что рано или поздно переберется в Озерковку.

Войдя на крыльцо и увидя на веранде, гроб, Семен подошел, откинул с лица покойного покрывало и стоял в прощальном молчании… Вошли две старушки, и Семен отошел от гроба.

Костромичев видел в боковое окно, выходившее из средней комнаты, как Семен поднимался на веранду. Мешать ему не стал.

Застучала о пол палка, послышались грузные шаги Семена. Николай Сергеевич вышел навстречу, открыл дверь. Семен перекинул тяжелую ногу через порог, вошел.

Они поздоровались, будто недавно расстались.

— Здравствуй, Семен!

— Здравствуй, Коля!

Постояв, как бы присмотревшись друг к другу, молча обнялись.

Семен оглядел просторную чистую комнату в веселой половине, куда его ввел Николай Сергеевич. Она была обставлена самодельной деревенской мебелью: кровать, стол и стулья из выстоявшейся комлевой сосны с мелкими прожилками рисунка. У стены стоял шкаф, буфет из красной, особого сорта ольхи. Это все сохранилось с довоенной поры и с любовью починено было Василием Павловичем.

— Тебя ждал. Гадал, когда приедешь?.. — сказал Семен с запоздалым, теперь вроде бы и ненужным упреком.

Но Костромичев уловил, что это было сказано Семеном и от себя. Что и он, Семен, его ждал.

— Нынче летом надеялся, что приедешь с семьей. Зайдет ко мне, разговоримся… Многие в Озерковку, как и до войны, из Москвы, из Ленинграда приезжают. Спрашиваю, приглашал?.. Что, говорит, приглашать! Домой должен приехать, к себе. И мы-то с тобой встретились тоже по такому случаю. — Семен сел к столу, потрогал и стул, и стол, пошатал. — Клеил все, чистил. До последнего дня мастерил, вот успел. На семь лет Василий Павлович был старше дяди Степана… Обе эти комнаты вам готовил. Ради памяти Степана должен, говорит, приехать Коля. Так он считал…

— Тяжело мне, Семен, здесь бывать.

— А не бывать? Ведь еще тяжелее, — отозвался Семен. — И чем дальше время идет, тем больнее, когда вдали от дома. Не по себе порой становится, вроде бы мать с отцом оставил. Да и как дом свой забыть? Все чего-то и вспоминаешь. Рябину посаженную, колышек вбитый. Я вот и рядом вроде бы, а все равно…

— Тянет и меня, Семен. И я, видно, в душе крестьянин. Но вдали от дома я все перебираю в памяти, как и что тут раньше было. А приеду — ничего нет, все другое. И их никого нет. А я вроде бы жду, когда они придут… Жду, а сам знаю, что не придут.

— Их-то нет, — выдохнул Семен, — это верно… А остальное-то все осталось, есть. Но ты его не видишь, потому что издали на все смотришь.

Оба поглядели в окна, на осеннее озеро и реку, сквозившую сизоватой водой сквозь сучки голых деревьев… Семен поправил руками протез, неловко протянутый под столом, и посмотрел на Николая Сергеевича, вроде бы стесняясь чего-то.

«Как, должно быть, трудно ему с протезом…» — думал Николай Сергеевич и отвернулся, блуждая взглядом по оголенным, стылым кустам и деревьям за окнами.

Как-то само собою через раздумное молчание прорвался разговор о стариках. О прошлом, что помнилось с детства. Эти мысли навевались входившими в дом людьми — мужчинами и женщинами, и пожилыми и молодыми, матерями и отцами с детьми. В этом приходе в дом людей, ранее не бывавших в нем, виделось единение прошлого и будущего. Прошлого для кого-то прибавлялось, как вот и для них с Семеном. Оно выходило из их настоящего…