Павел Кочурин - Преодоление

На другой день были похороны.

По старинному обычаю, все еще соблюдавшемуся в Озерковке, после похорон пришли на поминки.

Были вымыты полы, протоплены печи для воздуха и накрыты столы в двух комнатах. Хлопотала по дому Клава, соседка, и еще две женщины.

С кладбища Николай Сергеевич и Семен пришли вместе. В доме пахло свежестью, студеной осенней водой. Обновленность просторных комнат, людской говор в них напомнили довоенное. Праздники и гостей — многочисленную родню. Но внезапные вскрики бабушки Аграфены, оставшейся теперь совсем одинокой, вернули мысли к настоящему — к смерти и только что свершившемуся погребению, к трагедии, жившей невидимым домовым под этой крышей.

По столам были расставлены кастрюли и глиняные миски с кутьей, сваренной из пшеницы с изюмом и медом. В чугунах и горшках стояло жаркое — картошка с бараниной. На блюдах — белые пироги с ягодами и творогом. Бутылки с водкой и вином. Бабушка Аграфена все сбережения и хозяйские запасы выложила на поминки, сетуя, что ей уж теперь ничего и не надо. Закуски для поминок приготовили соседки и принесли в дом в своей посуде.

Когда сели за столы, наполнили стаканы и стопки, Федот Нилыч Завражный, самый почитаемый в Озерковке старик, встал и сказал сипловатым, почти что с плачем голосом:

— Помянем нашего Василия Павловича, любили мы его, хорошим он был человеком, душой мягкий, и в делах совестливый. Вечная память ему и царство небесное…

Мужчины выпили молча. В тишине стали закусывать. Женщины ели кутью из одних тарелок с детьми. Так уж исстари было заведено в Озерковке — приходить на поминки семьями.

Разговор зашел о хозяевах этого дома — Степане Васильевиче и Дарье Максимовне. Ровесники их, теперь уже сами немолодые, так и называли их по имени — Дарья и Степан. А Николая Сергеевича — Колей. Ему и старались о них рассказать, а заодно и о нем самом, каким он был тогда, и как рос в этом доме.

О Василии Павловиче, умершем своей смертью, говорили не так, как о Степане, Дарье и их Юле, Алеше и Сереже. Они были не умершие, а погибшие. Никто из озерковцев не бросал горсти земли в их могилы. И потому их не называли покойными, как Василия Павловича. О них говорили так же, как и о самом Николае Сергеевиче, который был, когда были живы они, — Николкой… Это он невольно уловил, и его охватил жутковатый холодок, что он тоже вместе со всеми с «ними» теперь вроде бы как уже «был». Да и сам он отделял себя от того Николки, чувствуя, что теперь есть как бы совсем другой «он»…

К нему и к Семену подсел старик Завражный. Приблизился из того прошлого, о котором сейчас вспоминали… Завражный и тогда, до войны, казался Николке стариком. И теперь был таким же стариком. По-прежнему слыл рыболовом, со своими тайнами и причудами.

— Вот всех и помянули, и припомнили, — сказал Завражный Николаю Сергеевичу, сближая в его сознании расстояние между «были» и «есть». — О Степане, обо всей вашей семье только и можно сказать хорошее. Правдивой жизни были люди, что и говорить… Родни-то у Степана много… И Семен вот родня, как же — Григорьев.

— Мы с Николаем вдвойне родня. Крещенные в одной купели, — отозвался Семен. Беспокойно, будто куда торопясь, задвигался на стуле, разволновался и от разговоров, и от выпитого. — А вот как вышло… Дом-то Степана опустел. А кто бы подумал? Корни-то Степановы, казалось, уж навеки бы на этом мысочке в землю пущены.

Николай Сергеевич почувствовал стесняющую неловкость, будто был в чем-то непростительно виноват и перед Семеном, и перед Завражным. И перед всеми пришедшими сюда. Сидел и прислушивался не к самим этим разговорам (ему казалось, что он уже давно их слышал), а к шуму и гулу в доме. Этот шум был более значим для него. Он его и звал к чему-то, и тревожил, как зовут и тревожат шорохи ветра в верхушках дремучего леса в пасмурную, глухую непогоду.

Николай Сергеевич пробыл в Озерковке еще один день и уехал. Уходил из дому под тоскливым взглядом бабушки Аграфены.

Она причитала, провожая его. Глухо и безысходно жаловалась на свою долю, ни на что уже не надеясь. По ее старушечьим рыхлым щекам скатывались выжатые горем из мутных глаз слезы.

Была светлая осень. Ясное и прозрачное, с видом в далекую даль утро. Холодный, с сизым отливом блеск озера. Вода в нем остудилась, и оно свинцово отяжелело. К себе не звало, а привлекало только глаз. Хотелось взглянуть на него издали. Как и на унылое одиночье огородов и полей, тоже не зовущих, а только грустью привлекавших. Возникало желание попересыпать в ладонях зерно на току, подержать в руках тяжелые кочаны капусты.

Дома, в Ленинграде, первое время и помнилась только одна бабушка Аграфена: стояла на крыльце, глядела ему вослед невидяще, глухо подвывала. И ему, уходившему, все время хотелось оглянуться… И дома хотелось оглянуться, когда он думал об этом своем уходе…

Потом это видение постепенно исчезло. И все вроде бы забылось. От бабушки Аграфены пришло письмо (писала Клава). В письме не было жалоб. Аграфена Ильинична водилась с ребятишками Клавы. И грустные мысли Николая Сергеевича сменились другими — уже светлыми думами об Озерковке. Думы углублялись радужными мечтаниями. Его снова тянула туда какая-то неодолимая сила. Грезились умилительные картины детства и юности. Возникало желание, чтобы все это увидели и дети его.

Подошло лето. И в конце июля они приехали в Озерковку всей семьей.

Но вышло все как-то нескладно. Через неделю слегла бабушка Аграфена. Крепилась, старалась бодриться и вдруг занемогла. Ольге вместо отдыха пришлось за ней ухаживать. Пора была страдная, кончался сенокос, начиналась жатва. Люди находились в поле.

Каждый день вечером, после того как пастух пригонял коров с пастбища, приходила Клава. На левой руке она держала сына, которому было около года. В правой — отвисала корзина с молодой картошкой, овощами, трехлитровой банкой молока…

Первые дни Клава все это приносила как бы бабушке Аграфене, на попечение которой до ее болезни оставляла своих ребятишек. Потом стала передавать Ольге Владимировне. От денег наотрез отказалась.

— Что вы, что вы, Ольга Владимировна!.. — замахала руками. — Мы и без того в долгу у бабушки Аграфены… Огород-то вот у нее нынче плох. Посадить-то мы с Димой посадили, а на уход времени не было…

Иногда Клава засиживалась за разговорами. И тут за ней прибегала дочка, девочка лет пяти.

— Мамка, папка с трактора пришел!.. — Говорила она каждый раз одно и то же. И обиженно добавляла, жалуясь на самого меньшего брата: — И Сашка ревом разревелся. Где мамка, криком кричит…

Клава отсылала дочку домой, говорила, что идет, и наказывала поводиться пока с Сашей. Тут же отпускала сына на пол, который никак не хотел сходить с ее рук при чужих людях, выкладывала все из корзины, сокрушалась, что не может помочь Ольге Владимировне в уходе за бабушкой Аграфеной.