Павел Кочурин - Преодоление

И все же в Озерковку пришлось ему поехать. Захворал Василий Павлович. Сам не мог написать, написал об этом Семен Григорьев.

Письмо встревожило Николая Сергеевича. Встревожило не только таким известием, а тем еще, что писал ему Семен. Это был голос из детства и юности, но уже с какими-то иными нотками, в которых вместе с печалью была и привычка к утратам как к неизбежному.

С Семеном Григорьевым с той первой встречи сразу после войны они так и не виделись. Николай Сергеевич знал, что Семен работает механиком в МТС. Туда и жить переехал, женился, и дети росли. И он был рад за него. Но повода для переписки у них не возникало. Во время своего второго приезда в Озерковку он к Семену не заходил. Расстались тогда сразу, ушли в разные стороны и больше не сходились. Но помнили друг о друге хорошей и доброй памятью. Он было подумал вначале, что Семен обиделся на его недружелюбное бегство. Но и тут объяснения были излишними. Что они могли сказать друг другу? Вспомнить свои похождения, стыдные теперь?..

Письмо от Семена было коротким. Он написал о Василии Павловиче прямо: «Умирает старик и очень ждет тебя»… Так, наверное, и просил его написать умирающий. И потом, уже от себя, Семен добавил: «По матери ты, Николай, ему родней приходишься. Нет у них больше никого со старухой».

«По матери» — это значит еще и по тете Даше. Тетю Дашу имел в виду и старик, и Семен. «А ты, Семен Григорьев, мне родной по отцу, — отозвалось в душе Николая Сергеевича, — по дяде Степану…»

В конце письма, как бы между прочим, Семен намекнул на их личные отношения: «Приедешь, так и повидаемся…» И просил поторопиться с приездом, не откладывать, «чтобы застать старика»…

Была глубокая осень, упали первые заморозки. Березы почти что оголились, а тополя стояли, наперекор всему, в зеленой листве. За изгородью, крепкой, нигде не пошатнувшейся, виднелись грядки с черной и влажной, отпотевшей на солнце коркой земли. Дом среди деревьев и вскопанных грядок в огороде выглядел жилым. И невольно возникало тревожное: «Что там, в этом доме?..»

Старик уже не вставал. Лежал за дощатой перегородкой на кровати, придвинутой вплотную к широкому боку всегда теплой русской печки. Обрадовался, увидев Николку, приподнял голову.

— Вот и ладно, что приехал. Думал, уж не дотяну, Коля, — пожаловался просто, будто речь шла о пути, трудном и длинном. — А как же не повидаться?.. Ну и ждал! Один ты остался. И сына-то, моего Колю, знал, вместе росли. Называю тебя Колей, как с ним разговариваю…

Аграфена, встретив Костромичева, плакала бессильно, молча. Слезы ее были и о старике, что он плох, и от радости, что Коля приехал.

Следом пришли к старикам соседи. Утешали плачущую, называя ее по-родственному — бабушкой Аграфеной. Говорили тихо, боясь помешать разговору гостя с Василием Павловичем. Аграфена на людях бодрилась. Но Костромичев видел, что ее держит на ногах старик, необходимость заботы о нем.

Одни уходили из дому, другие входили. Старик отдохнул от первых слов и от волнения, вызванного встречей с Николаем Сергеевичем. И тут же заторопился сказать ему то, чего не мог откладывать.

— О Юле, Коля, много-то не мог узнать, — начал он по-крестьянски, исподволь. — И здесь, и в Сытнове кого надо расспрашивал. В других деревнях побывал… Но вот такое выведал… Уж и не говорить бы лучше…

Он замолкал и дышал тяжело, закрывал глаза. И Николая Сергеевича охватывала тяжелая, с болью в груди тоска… Он еще никогда не видел так вот мирно, в постели, умирающего человека, перед кончиной торопившегося сказать то, что нельзя с собой унести.

Когда уже казалось, что веки старика не приоткроются, он вдруг вздохнул, вздрогнул и с усилием открыл глаза. Свет вместе с воздухом вошел в него и задержал жизнь в теле… Так это все увиделось Костромичеву.

Старик заговорил:

— Ничего было не узнал… А вот, как заболеть, весть пришла не больно хорошая. Верить не верю ей, а сказать тебе надобно… Полицай, тот самый, что забирал, опосля Юлию к себе увел… Это Татьяна Тимофеевна дозналась… из Сытнова которая… До Юли-то другая у того была. Ту в неметчину отправил… Она-то и объявилась. Из неметчины вернулась и живет молча… Мало ли что с кем в войну-то было.

Костромичев посмотрел на старика и тут же отвел взгляд. Василий Павлович уловил этот взгляд, слабо шевельнул рукой.

— Это я не о Юле, Коля, не о Юле. Та-то за счастье считала, что сошлась с ним. Теперь-то прячется от молвы… Семья у нее, дети. Как тут огласку давать. Позор-то детям остается… Ты, Коля, женщину эту не разыскивай. Ради детей. — Старик поглядел на Костромичева. — А коли что узнать, так через Татьяну Тимофеевну. Женщина та думает, что, может, Юля уехала.

Старик смолк. Закрыл глаза и лежал без признаков жизни. Костромичев тронул его за руку. Василий Павлович шевельнулся. И Костромичева охватил страх, что умирающий больше ничего не скажет… А ему нужно было, чтобы старик не только усомнился, но и не поверил в то, что сам узнал.

«Но вот ему не тяжело умирать, раз за ним нет такого греха, какой несет… — И, не додумав до конца, он пресек свои мысли: — Кто несет?.. О чем это я? О Юлии? Что она может нести? Что я знаю? И что старик и та… знают?..»

Старик мутным взглядом посмотрел на Костромичева.

— Я, Коля, ничему не верю, — вымолвил он через силу, — что Юлия могла… Но главное — ты, Коля, не верь… Дарья на смерть пошла, а Юлия — такое?.. Нет, Коля!

Костромичев кивнул, и старик облегченно вздохнул.

— Ну вот и легче стало. Сказать это и хотел. Нельзя, чтобы от другого узнал. Только потому и сказал. У Степанова рода не может таких быть.

Подошла бабушка Аграфена. Отерла лицо старика влажным полотенцем. Позвала было Николая Сергеевича к самовару, «откушать с дороги».

— Погоди, — сказал Василий Павлович Аграфене. — Получше мне, поговорим мы с Колей.

И она пошла, шаркая большими валенками.

За перегородкой слышно было звяканье посуды. Костромичев посмотрел на старика. И тот сокрушенно вымолвил:

— Вот оно, Коля…

Николай Сергеевич не ответил. Слова старика вызвали в памяти забывшийся случай с итальянским генералом, захваченным в плен в донских степях. С ним была наша, русская… Солдаты окрестили ее по-своему, прямым словом. Издевались, ненавидя ее больше, чем генерала. А замполит, к удивлению, приказал ее отпустить. Отпустили. И разговоры солдат тут же умолкли. Они что-то и другое поняли, когда увидели ее не рядом с генералом, а одну, одинокую. Увидели в ней человека. Костромичев тогда недоумевал, что ее могло толкнуть на такое?.. Или она была такой, как называли ее солдаты?..

Мысли переметнулись к Юлии, и он спросил:

— Василий Павлович, а ты не помнишь того полицая?

Придвинулся с табуреткой к кровати, с надеждой глядя в неподвижные глаза старика. Было мучительно сознавать, что вроде бы выпытывает и этим мучает его.