Владимир Глушаков - Цветение калины

— Ну, дай бог нашему теляти волка съести.

На прощанье они обменялись короткими многозначительными взглядами, по которым за внешним лукавством и необязательностью запросто можно было распознать братьев. В эту минуту они были так похожи…

Раньше Сергей почему-то не замечал прилепившуюся сбоку термички крохотную боковушку — хомутное отделение. А тут, поджидая кого-нибудь из начальников смен, — отодвинутый в своей деятельности на второй, что ли, план, как и эта женщина-хомутчица, которая не смогла по каким-то причинам работать в высокооплачиваемой гальванике, Сергей неожиданно заметил тихую, свыкшуюся с одиночеством работницу, которая вот уже лет десять вынуждена выполнять одну и ту же операцию — несколько отработанных до автоматического лоска движений руками, отчего ее руки, кажется, проскальзывают в воздухе и не могут остановиться…

В глухой каменной комнатенке — сравнительно тихо, светло и уютно. Хозяйка, лет сорока женщина, в сером ушитом халатике и простенькой белой косынке ловко крутит свои хомуты — от крохотных, с кольцо от пустышки, до огромных, величиной с колесо детского велосипеда.

Приветливо кивнув Сергею, она ни на секунду не прерывает работы; в руках споро потрескивает тонкая латунная лента, и хомутчица, полузакрыв глаза, вполголоса тянет бесконечную, без слов песню. Однако присутствие постороннего человека (так бывает с ней, видимо, всякий раз) заставляет ее прервать пение, — она пробует завести разговор со свежим человеком. Сперва с нескрываемым любопытством задает Сергею пару пустяковых вопросов, каждый раз оборачиваясь к нему и с добродушной улыбкой на плоском некрасивом лице, глядя ему прямо в рот, неважно, о чем и как он говорит. Убедившись в силу ей одной ведомых причин, что с вошедшим можно говорить обо всем на свете, она, похоже, без колебаний зачисляет Сергея в собеседники… точнее, как выясняется чуть позже, в слушатели.

Сергею ничего не остается, как слушать, и его удивляет, что своей исповедью (иначе как назовешь ее откровение?), в сущности бессвязной и малоинтересной, она способна занимать чужое внимание целыми часами.

Для начала хомутчица преподнесла Сергею с десяток недостатков ее сидячей работы и как результат — приобретенный геморрой, как будто это было так уж интересно знать ему. Затем согласно каким-то особым законам женской логики на поверхности начали всплывать одна за другой — тоже около десятка личных обид, перенесенных ею от начальства всех рангов. Однако всякий раз, когда она, доведенная до отчаяния, бросала на стол заявление об уходе, начальство находило способ удержать работницу, то подвигая ее очередь на квартиру, то выделяя детские ясли, то путевку в санаторий… Возвращалась в свое хомутное отделение, впрягалась, и все продолжалось по-прежнему. А что делать? Жить, детей поднимать на ноги надо. Так и не вырвалась из хомутного. Застряла в нем, похоже, до пенсии. И тут хомутчица по инерции, что ли, опять вследствие загадочных законов женской логики перекидывала мостик к детям. Дети, как у всякой матери, неразбалованные, прилежные в ученье, да вот незадача… Находились лето в пионерском лагере и толком не отдохнули, потому что воспитатели не слазили с них, таская на репетиции, концерты, встречи, вот и просидели сезон в верхней одежде, ни разу не искупавшись, не позагорав, как другие дети… Или вот такая несправедливость: учатся, как один, так и второй, на круглые пятерки, грамотами хоть стены оклеивай, зато болеют чаще других, случается, месяцами пропускают занятия, викторины, конкурсы, экскурсии… Ну разве не обидно матери? А муж, когда опрометчиво пожаловалась ему на судьбу и предложила свозить деток к шептуну, который работает бригадиром грузчиков в мебельном магазине и врачует прямо на работе в свободное время, взял да и напился с аванса. Уж другие пьют постоянно — тем как-то простительно, не так заметно за ними, а тут весь подъезд сбежался смотреть на диво: первый раз за много лет — и в стельку… прямо на площадке.

Исповедь хомутчицы незаметно скатывается к деньгам да опять — к работе. Следует вывод сказанному, который она, повернувшись лицом к Сергею, произносит особенно четко, выразительно, убежденно, даже с некоторым темпераментом — вывод, которым хомутчица, как Сергею показалось, прежде всего укрепляет каждый раз себя на своем рабочем месте:

— Уйду я, мил человек, другую посодют! А сто пятьдесят рублей попробуй-ка еще заработай, верно?! — Она с лихорадочным блеском в глазах дожидается кивка Сергея и, выпрямившись, облегченно вздыхает: — Ого! — И затем, опять согнувшись над хомутами, затянула свою пустую, без слов, песню на одной ноте…

Сергею вдруг сделалось тесно и душно в чистенькой прохладной боковушке, и он торопливо вышел, почти выбежал к электрокару…

К концу смены — неудовлетворенность собой и окружением в лице Чуприса и его мастеров железным комом подкатывается к горлу. Сделав последний рейс, Сергей уже собрался ехать в гараж, когда на желтое пятно электрокара, пошатываясь, вышел из зоны раскаленных, выключенных остывать печей термист. По его мутному бессмысленному взгляду и набрякшему, подурневшему от жара лицу было заметно, что в обеденный перерыв он «дернул» лишнее по случаю чьего-то дня ангела или ухода в отпуск и теперь находился в полуобморочном состоянии. «Странно, как еще держится на ногах? — промелькнула в голове беспокойная мысль. — Или, может, срабатывает привычка… закалка?»

На голове у термиста, впрочем, у большинства из них, лоснящимся блином лежала грязная кепка; она настолько была напитана мазутом и копотью, что из нее, как из пластилина, можно было вылепить какую угодно фигурку.

— Уж-ж… город! Ого-го-го-го! — дико захохотал термист, привалившись потной, тронутой налетом копоти грудью к свежему лимоновому передку электрокара и прочитав, наконец, надпись на белой спортивной шапочке Сергея, — продолжая отдыхать выеденными дымом глазами на белоснежном кусочке материи, где были изображены зеленые вершины Карпатских гор и пониже — веселая стайка велосипедистов.

Стоя в длинной гомонливой очереди у табельной, Сергей туго соображал, как ему быть завтра: продолжать работу по указке Чуприса и его сдельщиков, закрыв глаза на все, или же дать им бой… Как? В одиночку ничего не получится. Сергей мысленно перебирал в памяти людей, с которыми более-менее сошелся за эти полгода и с которыми можно было говорить начистоту, но, разочарованный своим окружением, кроме, пожалуй, Лукича да Ивана, вынужден был в конце концов сознаться самому себе, что именно за этим он и завернул сегодня в хомутное отделение. Сергея потянуло на разговор с хомутчицей оттого, что человеческое достоинство этой женщины тоже по-своему было ущемлено чувством одиночества; действительно, находясь на вторых ролях и выполняя сравнительно нетрудную, «сидячую» операцию, она в насмешку прослыла «баронессой» среди подруг, которые сообща трудились рядом, на участке гальваники.