Владимир Глушаков - Цветение калины

— Из прессового уйдешь?

— Теперь? Ни за что.

— Вот и хорошо.

— Чего уж хорошего… — Сергей с легким удивлением посмотрел на нее.

Вера пожала плечами, виновато улыбнулась и подняла на него блестящие, налитые грустью глаза, будто словами не могла высказать до конца то, что хотела.

— Может, я дура… Я не знаю, что там у вас произошло, хотя чувствую, тебе нелегко. Даже сейчас, со мной. И у меня тревожно на душе. Будто кто-то с самого начала, как мы встретились, наблюдает за нами. Стережет каждый шаг.

— Знаешь, не пора ли нам внести ясность в наши отношения? А, Вера? Все, даже домашние, знают, что мы жених и невеста, а живем с тобой, как… брат и сестра.

— А что, разве не похожи? — Она кокетливо улыбнулась, но Сергей заметил в черных очах Веры глубоко зароненную печалинку.

— Я сама тебе подам знак, когда буду готова… И больше не надо об этом. Ладно? А сейчас пойдем, я тебя покормлю.

Они вошли в подъезд, поднялись по нечистой лестнице на тускло освещенную площадку и увидели двух серых котят. Каждый облюбовал себе у дверей квартир коврик, пригрелся и сладко спал. Завтра чуть свет жильцы, бегущие на работу, грубо вытолкают их ногами из тепла на сырую улицу.

Ступая на цыпочках, чтобы не потревожить котят, Сергей и Вера пробирались к своей двери. Серые комочки шевельнулись, разом подняли головки и кубарем — один за другим — скатились но ступенькам вниз. Через какое-то время, когда Сергей выглянул в глазок двери, они тихонько крались на свои места. Светилось в их зеленых глазах какое-то терпеливое кошачье упрямство, когда они, все еще настороженно поглядывая на дверь, за которой стоял Сергей, устраивались каждый на своем коврике…

О многом подумалось Сергею в ту минуту и после, когда перед ним, как живые, вставали глаза этих угрюмоватых спросонок малышей. Эти глаза ему даже снились…

Среди ночи Сергей проснулся от саднящего чувства тревоги за мать, которая, привиделось — не сегодня-завтра должна умереть… Чтобы как-то отогнать дурные предчувствия, сунул ноги в комнатные тапочки и, разгоняя мрачную, застоявшуюся в углах тишину, прошел на кухню, глотнул из чайника, звонко хлопнув при этом крышкой, дольше обычного повозился с целлофановой упаковкой «Орбиты», закурил. Окутываясь облачком невидимого в темноте дыма, смотрел с высоты пятого этажа на пустынную, залитую холодным светом фонарей автобусную остановку, через дорогу, тоже как будто затаившуюся в предчувствии чего-то недоброго, — смотрел и не мог дождаться утра…

А когда забылся на рассвете коротким тревожным сном, шевельнувшаяся в пом тревога черным снежным комом покатилась вниз.

Долго в этот раз ехал домой — откуда и взялись эти бесконечные пересадки; вдобавок, торопясь, прыгнул в Островецке не в свой автобус, чтобы оказаться потом в незнакомом украинском городке… Но столь велико было желание увидеть мать живой, что вышло, как он хотел. За несколько секунд во сне он прожил несколько часов… Когда потом увидел мать в гробу посередине хаты, внутри его по-живому что-то навсегда оборвалось: случилось, может, худшее в его жизни, не стало той невидимой связи с отчим домом, о существовании которой он даже не подозревал… Он физически чувствовал холод, идущий от сурово застывшего, приподнятого в гробу лица. Присмотревшись, содрогнулся: перед ним лежала молодая мать, какую он запомнил с детства, на поле, когда она отправляла его с бидончиком в Хотомль за водой…

Сперва Сергей почувствовал, как его кто-то мягко тормошит, затем услышал тихий плач в изголовье. Открыв глаза, увидел над собой мокрое лицо Веры.

— Ты чего, Вера?

— А ты?.. Сережа, миленький, разве можно так? Что-то привиделось, да?

— А-а… — Он приподнялся на локте, сконфуженно провел рукой по глазам — они были мокрые. — Приснилось, что мама померла…

— Значит, жива, — радостно блестя влажными ресницами, шепнула Вера и ласково прижала его голову к груди, по-домашнему мягкой и теплой. — Долго будет жить, понял? Дурачок, разве можно так… Сон ведь.

Вера ушла за перегородку к Тарасику, а Сергей лежал с открытыми глазами, пока его не заставил вскочить с дивана резкий звонок в прихожей.

— Отдыхай. — Вера вышла из спаленки, на ходу застегивая халат. — Мне все равно собирать Тарасика в сад.

Когда на пороге выросла запыхавшаяся Тамара, торопливо разматывавшая концы платка, Вера невольно отступила в сторону, словно никак не могла привыкнуть к тому, что в этой квартире хозяйкой давно она, а не Тамара. Молча ждала, почему-то не приглашая подругу раздеваться и боясь сделать руками лишнее движение.

— Сережа у тебя? — спросила Тамара и, по глазам Веры поняв, что не ошиблась, быстро прошла на кухню. — Пить — умираю… все пересохло внутри. Я ж к тебе из общежития.

Выпив залпом две чашки воды из-под крана, перевела дух и вдруг поглядела на Веру широко открытыми глазами — ее губы жалко кривились.

— Беда у нас… с папкой… — В секунду обессилев от собственных, безжалостно ударивших ее слов, она, казалось, из последних сил протянула Вере зажатую в кулаке телеграмму, припала головой к плечу подруги. — Как же мы без папки, а?! Он же недавно был тут… Ой-е-ёй…

Сергей, босой, в одних брюках, стоял в проеме двери и молча смотрел на убивавшихся горем женщин, силясь непослушными руками справиться с брючным поясом.

— Дай телеграмму! — протянул руку.

— У Веры… — Тамара отвернулась к окну, спрятала распухшее от слез лицо в руках.

Оглушенный скупым текстом, Сергей словно в недоумении поднял глаза на Веру, и та, поняв, что он хочет в этой связи сказать именно ей, горестно кивнула.

Помолчали, каждый будучи в том состоянии, когда уже ни говорить, ни думать ни о чем, кроме как о смерти близкого человека, не хочется.

— Надо собираться, — Сергей глухо откашлялся в кулак. — Расписание автобуса не поменялось?

— Иван позвонил на завод и поехал на вокзал за билетами, — ответила Тамара. — Так что насчет работы, — она искоса взглянула на младшего, как-то вся подобравшись и задрав подбородок, — все в порядке — предупредил. Не волнуйся…

— Насчет работы я не волнуюсь, — буркнул Сергей. — И за себя я сам отвечу кому надо.

— Ладно, не заводись. Не такой день сегодня… Да там, дома, не сцепитесь, а то позора через вас, непутевых, не оберешься!

Минский автобус подкатил к островецкой районной автостанции, безлюдной и холодной с утра, с опозданием на сорок минут — ночью выпал густой туман.

От автобуса кучкой двинулись через шоссейку, а потом вниз от автостанции — в сторону переулка Зеленого, где стоял осанистый домик Демьяна Сукача.

У знакомой калитки урчал оранжевый «Запорожец», возле которого размахивал руками и приплясывал сам Сукач, без шапки, все в том же армейском вылинявшем френче, в котором его привыкли видеть лет, наверное, двадцать.