Юрий Шевченко - Эворон

— Эх, Николай Николаевич, наивный ты человек. Будто впервые на стройку попал! К весне наш станок уже где-нибудь во Владивостоке бы оказался. На Курилах.

— Не уверен.

— А я — так знаю. Трестовский порядок.

— Какой же это порядок? Глупость. С ним конфликтовать надо, — спокойно сказал Пекшин.

Соболев не удержал короткий смешок.

— Конфликты — дело на любителя. Попробуй при случае. Потом расскажешь, что получилось…

К помороженному Бобрикову между тем с утра бегали делегации. Толька лежал в комнате общежития в бинтах и компрессах, под двумя одеялами, кусал губы от боли, но стойко улыбался. С Петей Сухорадо вышло хуже — пришлось отправить в санчасть стройки. Бобрикова спасло, видимо, то, что всю ночь двигался. Тане Куликовой он пожаловался, когда она поправляла ему подушку:

— Цветов нанесли, понимаешь, конфет. Что я, барышня-крестьянка? И хоть бы кто — для согрева…

— Какого согрева? — поджала Куликова губы. — Толька, Толька…

— При обморожении, спроси любого врача, полагается…

— Растирать, а не внутрь! Понял? Ты, Толя, за ум берись, о тебе в газете напишут.

— И заслуженно! Давно следует. Меня, Татьяна, с малых лет недооценивают.

— Кто, кто тебя недооценивает?

— Ты, к примеру. Как дамский танец, так нос воротишь…

— Ладно выдумывать! На себя погляди, в каком виде в клуб являешься… Брюки бы погладил, танцор.

— Если в этом дело, оторву себе новые брючки, будь уверена!

— И в парикмахерскую сходи.

— А так не нравлюсь?

— Об этом история умалчивает…

Руководил спасательными работами на Силинке Степан Дмитриевич Бузулук. За ночь пролом схватило свежим ледком, его обкололи ломами вокруг трактора. Застропить утонувшую машину взялся Саша Русаков — во время флотской службы ему приходилось нырять в ледяную воду.

Возились полдня, пока тягач наконец дал задний ход, трос натянулся и «С-80» начал медленно, выливая воду изо всех щелей, выползать из полыньи на берег.

Рядом с проломом Горошек разглядел несколько прихваченных морозом отверстий во льду. Насчитали восемь лунок, и все они были аккуратно просверлены между следами трактора.

«Так, — сказал Бузулук. — Похоже, кто-то помог Тольке провалиться…» — «Может, рыбаки?» — спросил Неверов. — «Все может быть. Только зачем понадобилось долбить на переезде?»

Детство свое Сережа старался не вспоминать, но помнил остро и больно. Так, словно не минули годы, словно вчера брел он, обутый в бурки и закутанный в мамин платок, вдоль ледяной черной Фонтанки, — помнил недетской памятью.

Не было последовательности в картинах, что вставали перед ним неожиданно, как из сна, узнаваемые мгновенно и тут же туманящиеся, тающие. И как во сне, прерванном пробуждением, терялись очертания, смешивались цвета и лица, голоса и запахи. Оставалась тревога. Сон обязательно надо досмотреть, но он неуловим. Может быть, завтра ночью вернется город, вернется маленький черный сфинкс с отбитой лапой?

Уже двадцать лет длился, становился его второй жизнью сон — и не кончался…

Была в нем больная точка, была в сновидении загадка, которую надо разгадать, — лицо отца. Он помнил запах ремней на отцовской гимнастерке, слышал звук его твердых шагов на лестнице, слышал скрип двери — и все. Память, как и сон, не подчинялась приказаниям; для Сергея, впрочем, и сон и память давно слились в одно целое. Дверь отворялась, но за ней только клубился морозный пар с улицы, и он не успевал, не успевал разглядеть отца — чтобы знать его навсегда.

Что из того, что была фотография? Старая фотография начала войны, где отец был снят на полевом аэродроме, улыбающийся знакомой улыбкой — по себе знакомой? Там, за морозной дверью, было иное лицо, настоящее. Его-то и нужно было вспомнить и запомнить. Он засыпал с тайной надеждой.

Но видел каждый раз только холодный парной провал двери на лестницу.

Видел еще свою улицу, мощенную булыжником, по которой переваливаясь ехал грузовик-полуторка, и сразу же этот грузовик лежал на боку, облепленные грязным снегом колеса вертелись в воздухе. А на белой земле — рассыпанные черные буханки хлеба. Люди нагибаются и собирают их, но не забирают себе, не разбегаются в разные стороны, прижав хлеб к груди, спрятав за пазуху, — нет, стоят молча и мрачно у штабелька черных, еще слегка дымящихся, но уже по уголкам покрытых инеем теплых кирпичиков. И вот из-за поворота визгливо выруливает новая машина, и люди начинают укладывать остывающий хлеб в кузов и плакать.

Сначала вместе с Иваном Семеновичем, батей, а повзрослев, и один, ездил он в Ленинград, отыскал далеко от Невского проспекта, на Фонтанке, маленького черного сфинкса. Был он тот и не тот. Стал теперь зеленовато-серым, с вызолоченными целыми лапами, а позади, за спиной, где — во сне — тоннелем уходила узкая улица к его дому, никакой улицы не было. Была площадь в искрящихся трамвайных путях, в ее глубине маячила высокая, монументальная, как целый город, уходящая к небу гостиница из светлого камня.

Он уже сомневался, того ли сфинкса нашел, но вдруг узнал дом на противоположном берегу Фонтанки, за мостиком. Вечером узнал, когда стемнело и на красно-дымном закатном небе, на зареве вдруг обозначились изломанные, зигзагом, очертания старинного петербургского здания, узкого, как щель, и башенка-бойница на его крыше. Этот дом, вспомнил он, был похож на полдома. Этот дом был из его сна!

Иногда видел позднее лето и землянику, которую они собирали вдвоем с мамой где-то у поросшей соснами горы.

Мама была в белой косынке и босая, в руках у нее лопата — как и у множества других женщин, молодых и старых. Они роют глубокие траншеи на увядшем, грязно-буром картофельном поле. То и дело попадаются тяжелые влажные клубни. Сережа подбирает их и носит, складывает в горку.

— Помощник ты мой! — говорит мама. — Вот погоди, сходим за земляникой…

Они идут к горе, он помнит ее крутой бок и желтый кустарник у подножья, помнит стаю ворон, что кружила низко над деревьями. Мама ползает по траве, выискивая для него маленькие, красные, пахучие ягодки, и вдруг из лесу появляется громадный человек в сапогах и бескозырке, что-то говорит испуганной маме. Она хватает Сережу за руку и тащит назад, на грязное картофельное поле, к траншеям. Ему неохота уходить, он оглядывается и вдруг видит возле горы большую зеленую пушку и еще несколько моряков в тельняшках…

Но чаще всего видел он зимний город.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В одиннадцать часов Сережа решил выйти на улицу. Но как раз в это время в дверь постучали. Он обрадовался, сразу же уверившись, что мама выздоровела, поднялась со снега на набережной, раздобыла дров и сейчас в комнате станет тепло, накалится докрасна дверца железной печки и по дымоходу в окно побежит веселый дымок. На этом дымоходе мама развешивала для просушки Сережины рубашки и штанишки после стирки.