Юрий Шевченко - Эворон

Но за дверью была не мама, а соседка с первого этажа, имени которой Сережа не знал, а называл про себя «Малиновая шапка» — головной убор ее был сконструирован, как мальчик догадался впоследствии, из ободранного с кресла бархата — кресло, заплатанное мешковиной, почему-то запомнилось. Наверное, потому, что раньше соседка всегда сидела в этом кресле, а когда они с мамой приходили в гости, брала Сережу на колени. Потом пришла зима, соседка долго болела, похудела, изменилась. Стала неузнаваемой и ее комната, вся мебель исчезла, пошло на топливо и кресло, а красный бархат стал чем-то вроде школьной шапки-ушанки.

— Вы не видели маму? — спросил Сережа у Малиновой шапки.

Соседка горестно посмотрела на мальчика, покачала головой.

— Ты ничего не помнишь, — сказала она.

— Помню, тетя. Мама легла отдохнуть от ветра. Я всю ночь ее звал. Помогите мне одеть шубку. Пойду поищу.

— Но, Сереженька, — ответила соседка, — разве ты забыл…

Она осеклась, не решившись продолжить. Вчера она своими руками уложила застывшее тело сережиной мамы на санки, и они вместе с мальчиком отвезли тело на Выборгскую, на кладбище. Что случилось с Сережей за ночь? Он забыл, как они засыпали снегом холмик-могилу? А может быть, считает случившееся сном?

Не надо было оставлять его одного.

— Я пришла за тобой, Сережа. Пойдем жить ко мне. Я сегодня буду топить.

— Не-ет, тетя. Мама придет, а меня дома нет.

— Но она сразу догадается, что ты у меня…

— Правда? Тогда хорошо. Только я сперва пойду поищу немного.

— Не надо, маленький мой. На улице очень холодно.

— А я шубку надену. Не бойтесь, я скоро приду. Похожу возле дома немного. Мама любит, когда я ее встречаю…

Пряча от Сережи лицо, Малиновая шапка помогла ему надеть шубку, крест-накрест замотала пуховым платком, натянула на руки мальчика варежки, что болтались на шнурке, продетом в рукава. А поверх шубки — мешочек, «торбочку», как она говорила, — в ней был мамин паспорт и адрес, чтобы мальчика могли довести до дому, если он заблудится, конверт с письмами и фотографиями.

— Только смотри, недолго. Я пока растоплю печку и поставлю чай.

— Сладкий?

— Конечно, — ответила соседка, вспомнив про щепотку сахарина, что она берегла на Новый год.

Впоследствии Сергей прочел многое из того, что писалось о ленинградской блокаде. Но ни одна подробная книга не дала ему такого острого ощущения той зимы, как смутные детские воспоминания…

Он обманул соседку, сказав, что будет ждать возле дома. Сережа решил пойти на Фонтанку, на то место, где вчера упала мама. Он уже хорошо ориентировался в близлежащих улицах — хорошо для шестилетнего мальчика: приходилось и за водой бегать к колонке, и в очередь за хлебом в гастроном. Но это было летом, а потом хлебный магазин перевели поближе к дому.

Было туманно и безветренно. Но туман оказался холодный, ледяной — морозный. От дыхания брови и пуховый платок вокруг лица сразу заиндевели, ресницы стали тяжелыми.

На улице пусто. По дороге на Фонтанку мальчик встретил только двух бойцов в полушубках, они куда-то торопливо шагали, придерживая за плечами винтовки, да старушку с корзинкой. Глухо стучали где-то далеко орудия, Сережа привык к их голосу и давно уже не обращал на него внимания. К чему он никак не мог привыкнуть — к голоду. Вот и сейчас очень хотелось есть, скорей бы найти маму!

Путь его лежал мимо обгоревших, закопченных домов, в которых никто не жил, домов с выбитыми окнами и рухнувшими карнизами; мимо разбитой взрывом полуторки, припорошенной снегом, — той самой, что везла хлеб. За углом мальчик проводил взглядом дребезжащий трамвай — желтый, нарядный, к нему был прицеплен второй вагон, сколоченный из неоструганных досок — на них островки коры. В трамвае сидели угрюмые люди, одни только женщины, но мамы среди них не было.

На Фонтанке острая боль полоснула Сережу: он все вспомнил, когда увидел лестницу, спускающуюся к воде, и черного сфинкса с отбитой лапой, и полдома на том берегу. Здесь он плакал вчера, пытаясь растормошить маму, здесь Малиновая шапка расстегнула пальто у мамы на груди и прижалась к ней ухом. Значит, это правда, и санки с мамой — не сон…

Установленный на крыше черный громкоговоритель, из которого неслось обычное постукивание метронома, внезапно ожил и прокричал громким мужским голосом, далеко разнесшимся по набережной:

— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

Сережа уже знал, что нужно делать, когда репродуктор объявляет тревогу, — нужно торопиться домой и вместе с мамой спускаться в подвальное бомбоубежище. Он повернулся и побежал, совсем не так быстро и легко, как бегал летом. Мешали бурки и тяжелая шуба. Она становилась все тяжелее, эта шуба.

Германские самолеты шли чуть повыше морозного тумана, повисшего над городом. В разных концах Ленинграда заговорили зенитные орудия, полыхнуло пламя разрывов фугасных бомб, по улицам заспешили люди, торопясь в укрытия. Со стороны Ладоги поднялись в небо советские истребители, может быть — там был и папа, устремились на перехват врага.

Впереди, шагах в двадцати от мальчика, взметнулся бело-грязный куст с красными цветами. Сережа не успел ни испугаться, ни удивиться, как воздушной волной его бросило на землю, и тут же по шубке застучали комья земли и снега. Потом заболела от удара о тротуар голова. Сережа заплакал, но кругом по-прежнему никого не было, только страшно выли сирены тревоги: он поднялся и снова побежал к дому. Но, повернув на свою улицу, замер в недоумении. Аптека стояла на месте. Дерево и чугунная ограда сквера — тоже. Но самого дома не было. Только высокая груда кирпича и пыльное облако.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весь день мальчик бродил по холодному городу.

Он ничего не ел больше суток, и теперь его мысли были только о хлебе. О черной корке, о сухаре, о горбушке или мягкой серединке ломтя.

— Чего плачешь? — остановил его возле Невы высокий седоусый человек в черной одежде и черной ушанке со звездой. — Ты чей будешь?

— Хлеба, — ответил Сережа.

Человек сунул руку в карман и достал оттуда ржаной сухарь.

— На, держи. Где живешь?

— Нигде, — проговорил мальчик, отвернувшись.

— Не хочешь разговаривать? Ну ладно. Бывай, — седоусый приложил ладонь к ушанке, козырнул и быстро зашагал к спуску на лед. Что-то заставило его оглянуться. Голодные, испуганные, рано повзрослевшие дети в блокадном Ленинграде были хоть и самым тяжелым, но уже привычным зрелищем. Но почему же он не грызет сухарь, этот изголодавшийся мальчишка?

Человек вернулся назад, к ребенку, присел возле Сережи на корточки.

— Дорогу домой знаешь? Как называется твоя улица?

Он так и не дождался ответа. Второй раз за сегодняшний день завыли сирены воздушной тревоги, и седоусый, указав мальчику на подъезд ближайшего дома и крикнув: «Беги туда!» — прыжками помчался по льду Невы.