Юрий Шевченко - Эворон

Посреди реки стоял серый, вмерзший в лед боевой корабль — крейсер. Орудия его были обращены в небо, как зенитки. Крейсер прикрывал огнем Зимний дворец и Эрмитаж. Сережа видел из подъезда, как вспыхнул желтый огонь разом на нескольких пушках корабля, затрясся дом и набережная…

После налета командир крейсера вызвал к себе в каюту боцмана.

— Доложите, почему опоздали на корабль. Вы какой пример матросам подаете?

— Ребенок там, товарищ капитан первого ранга. Парнишка совсем ополоумел от голода, Николай Николаевич…

— Отвечайте по форме!

— Виноват, товарищ капитан первого ранга.

— Наша жалость к детям, боцман, должна выражаться в прицельном огне. По немцам. Ясно?

— Так точно. Больше не повторится.

Но утром боцман увидел того же мальчишку в пуховом платке на льду совсем близко от крейсера. Командира не было, его вызвали в Смольный, и боцман, набив карманы сухарями и прихватив банку сгущенки, спустился с корабля на Неву. Ветер гнал по льду колючую поземку. Лицо мальчика побелело, брови и ресницы заиндевели.

— Снова пришел? И молодец. Как зовут?

Мальчик с трудом приоткрыл губы.

— Сережа. А я никуда не уходил.

— Не уходил? Где ж ты был?

— А там, — Сережа кивнул на серый дворец с заколоченными фанерой окнами, в подъезде которого этот седоусый моряк велел ему спрятаться вчера вечером, — мой дом весь взорвался…

— Ясное дело, — сказал протяжно боцман и задумался. — А ну пошли…

Он поднял Сережу на руки и вместе с ним зашагал к крейсеру.

В каюте было не очень тепло, но мальчику показалось, что здесь настоящее лето. Боцман развязал платок, рассмотрел содержимое «торбочки», повесил на крючок шубку, усадил Сережу на койку. Пришли еще несколько матросов, принесли горячего чаю и хлеба.

Два дня прожил Сережа в замечательной каюте боцмана. Он сидел тихо и только во время боевого огня забивался в угол каюты, прижимался к железной стене и плакал от страха. Спали они с боцманом, дядей Мишей, под толстым колючим одеялом. На третий день дядя Миша пришел с обеда невеселый, отдал Сереже свой паек — брусок черного хлеба и компот — и сказал, что надо собираться.

— Куда? — спросил мальчик.

— К теплу поедешь, за линию фронта. Понял? На большую землю.

— Нет, — замотал Сережа головой, — я у тебя здесь останусь.

— Не положено, — сказал дядя Миша. — Тебе жить положено. В тыл поедешь.

— А ты?

— Я что? Вот довоюю и за тобой приеду. Вместе будем, по-родственному, одним словом.

Разговор в каюте командира крейсера накануне был строгий.

— Зря хитрите, боцман, — говорил капитан первого ранга, не глядя на седоусого моряка, — по работе вашей вижу — совсем обессилели. Вы что думали — не знаю про пацаненка?

— Нет у него ни дома, ни родителей…

— Разве я не человек? Понимаю. Но не могу вам позволить голодать. Это первое. Второе. Кто разрешил ребенком рисковать? Даю вам увольнительную до двадцати двух, везите его на Ладогу. И вот это — командир достал из шкафчика НЗ — несколько свертков с галетами и салом, — прихватите…

— Слушаюсь, на Ладогу.

К восточной окраине блокадного города днем и ночью, под охраной самолетов и прикрытием наземных батарей, ползли тяжело груженные автомашины. По Ладожскому озеру, белому и пустынному, отороченному по горизонту темной полоской леса, легла пробитая в снегах колея. По обочинам ее валялись разбитые кузова, перевернутые обгорелые грузовики. Единственная, кроме неба, связь окруженного города со страной. Немцы вели плотный огонь по «Дороге жизни», но она все равно действовала, продолжала пропускать в Ленинград продовольствие и боеприпасы, а из осажденного города — эвакуированных и оружие для армии.

Дядя Миша и Сережа добрались до контрольно-пропускного пункта на Ладоге еще засветло, но женщина-лейтенант в белом тулупе сказала боцману:

— Последняя машина с детьми уже загружена. Ничего не могу. Завтра в шесть ноль-ноль приводите.

— Куда ж я его дену, посудите сами, товарищ лейтенант? В двадцать два должен быть на борту. Не везти же назад.

— Имя, фамилия, быстро! — сказала женщина.

— Боцман Архипов, полевая почта номер…

— Да не ваши данные — его!

— Зовут Сережа.

— Фамилия? — лейтенант заполняла химическим карандашом фанерную бирку, чтобы повесить Сереже на шею, поверх шубки. — Тоже Архипов?

— Я Неверов, — сказал Сережа.

— Здесь еще паспорт его матери, — добавил боцман, — кое-какие документы.

— Давайте.

— Как мне мальчонку потом искать?

— После победы? Запомните — транспорт сорок два. Крытую полуторку видите? Торопитесь, сейчас уходит…

Подхватив Сережу на руки, боцман побежал к автомашине, крытой серым брезентом, в кузове которой тесно сидели дети.

В это время низко над «Дорогой жизни» прошли два «юнкерса». Ударили по самолетам орудия у КПП, застрочили пулеметы. Полуторка резво тронула с места и рванулась на восток, петляя по льду.

Задыхаясь, боцман догонял ее. Бежать по глубокому, вязкому месиву земли, снега и льда, среди разрывов, было трудно.

Сережа что-то кричал дяде Мише, боцман не слышал, только повторял:

— Потерпи, потерпи…

Почти поравнявшись с машиной, он вдруг сильно вздрогнул, пошатнулся. Приподнял повыше мальчишку и забросил его в кузов.

— Живи, Сережа!

А сам, теряя сознание и медленно опускаясь в грязно-серое месиво, так и остался на дороге.

Тогда, накануне нового, 1943 года, когда Иван Кочетовкин оказался в заснеженной военной Москве, в общежитии станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе, о новогодней елке почти никто не думал. Не до того было.

Замаскированное предприятие напоминало с улицы громадный пустынный дом. Но работало оно круглые сутки. За окнами, вымазанными известкой, люди, сменяя друг друга, стояли у станков по десять-двенадцать часов в смену. И когда оказывались за проходной завода, мысли у всех были одинаковы — дотащиться до койки, вздремнуть, отдохнуть, избавиться от свинцовой усталости, чтобы достало сил завтра снова вернуться на свое рабочее место.

В комнате общежития, где поселили Ивана Семеновича, обитали трое нелюдимых подростков (сухо представились — Коля, Степан, Юра — и никаких расспросов). Здесь мечтали лишь о том, чтобы в новогоднюю ночь выспаться как следует. Фезеушники, понял Кочетовкин.

Всю захваченную с Урала провизию — домашний каравай, шпиг, картошку, турнепс и лук — он в первый же день отдал соседям, в общий котел. Подростки оказались при ближайшем знакомстве не то что нелюдимые, а просто сдержанные и деликатные. Он ожидал: набросятся они на дармовую еду с шумом и радостью. Но ребята степенно взяли по ломтику сала, а самый маленький из трех — черноволосый, скуластенький, быстрый в движениях парнишка — сначала даже отказался есть.