Юрий Шевченко - Эворон

— Зараз будэ гарнесенька лежанка, — приговаривал он, уминая солому. — Як у царя Гороха. Хлопчики, дечатка, а ну веселиш, а ну хто побежить до машины, за вещмешком? Вечерять треба.

Самый старший, двенадцатилетний Коля из Вырицы (дощечка на груди) кивнул, натянул на стриженную под нулевку голову солдатскую ушанку со вмятиной от звездочки, сунул ноги в валенки и вышел в черноту. И почти сразу же ребята услышали, как взвыл хриплый мотор полуторки.

— Що таке? — закричал Швыдкой. — Вы чулы? Га?

Как был — в гимнастерке навыпуск, в портянках — выскочил из избы. Но поздно — машина, неловко переваливаясь, уже разворачивалась на широкой, бледно освещенной облаками улице. Он побежал наперерез. Взвизгнула передача, полуторка толчком прибавила скорость и понеслась — прочь от села…

Терентий Трофимович сел в снег.

— Лышенько мени, — прошептал он и стал бить себя по голове, возвышая голос до крика. — Ой, старый дурень, не доглядив! Машину сгубыв! Пид трибунал хочу!

Его тормошили, поднимали со снега ребятишки.

В тепле избы, растирая кулаком слезы на небритых щеках, он посидел в оцепенении минут пять. Приказал себе успокоиться, чтобы совсем не перепугать детей. Еды не было, для них — снова не было! Вещмешок остался в кабине. Соображал: надо уложить их спать, а самому обойти деревню в рассуждении провизии и хоть сдохнуть — достать! А машина? Как двигаться дальше?

— Спиймав бы ворюгу, — задумчиво сказал Швыдкой, глядя поверх ребячьих голов, — оцеми своими пальцами бы…

— Он не ворюга, — ответил чей-то тонкий голосок.

— Хто — он? — спросил Швыдкой.

— Коля, — сказала девочка в синем платке.

— Так то Колька угнав транспорт? — Швыдкой оглядел, пересчитал ребят.

Девочка кивнула.

— У него маму и братика немцы сожгли.

Терентий Трофимович нащупал в кармане кисет, свернул цигарку, затянулся.

— Та-ак. А ну иди сюды, кажи усё!

Девочка послушно встала, подошла к Швыдкому, опустила глаза.

— Ну!

— Он еще вчера обещал, что удерет.

— Куда, куда удерет?

— На фронт.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они лежали в темноте гуртом, тесно прижавшись друг к другу. Терентия Трофимовича все не было и не было. Поднялась желтая заря над покинутой деревней, окрасила заиндевелое стекло окошка. Швыдкой вернулся к полудню, когда ребята потеряли надежду дождаться его. Терентий Трофимович, промороженный до самого нутра, привел лошадь, впряженную в сани — тягло удалось выпросить на выселках, километрах в двадцати от села, там проживало пятеро упрямых стариков, не поддавшихся эвакуации. Разжился и съестным — мороженой, сладковатой на вкус капустой и ржаными сухарями, клюквой.

Не мешкая, они двинулись на юг. Швыдкой шел рядом с лошадью, вел ее за узду — места на санях ему не было.

— Спрашивай речку Унжу, — объяснили дорогу старики на выселках. — По Унже и спрямишь на Московский тракт.

Переходили по пушистой целине поляну, отыскивая неведомую речку. Здесь лошадь забеспокоилась, натянула повод, заржала тревожно.

— Тю, скаженная! — цыкнул на нее Терентий Трофимович. — Ты чого?

— Глядите, собачка, — пискнул кто-то из малышей на санях.

Из рощи, увязая в снегу, без лая к маленькому обозу приближался широким махом серый пес. Лошадь рванула узду, Швыдкой едва удержался на ногах, и тут почувствовал удар в спину.

Что привлекло волка — запах ли конского пота, горький дым самокрутки, человечий дух? Пронзительно вскрикнула Валя — девочка в синем платке, Швыдкой упал, острые зубы прошили рукав шинели и впились в предплечье. Кровь брызнула на снег.

Сгрудившсь в санях, дети во все глаза глядели на поединок человека и волка. Оба катались по снегу, пятная его красным. Терентий Трофимович изловчился, добыл здоровой рукой тесак из-за голенища. Взлетел и ударил клинок, потом еще раз. Замерла в оскале морда зверя. Швыдкой тяжело поднялся и, наклонив плечо, поддерживая левой рукой правую, побрел к саням. Ребята бросились навстречу Терентию Трофимовичу.

— Спугались? — спросил он, кусая губу. — Ничого. Живы будем — не помрем. Хороша шкура будет на шапку. Кому подарувать?

— У меня бинт есть, — сказала Валя, утирая слезы. — Я вас перевяжу.

— Сам, сам…

И начал кашлять.

Его уложили в сани. Повод взяла Валя в синем платке, повела лошадь, которая все еще ржала и косила глазом. За рощей была Унжа.

В двадцати километрах от Москвы субботним утром новый, американского производства грузовик, пахнущий чужой краской, с высокими бортами, с ребристой, обтянутой добрым защитным брезентом крышей фургона, притормозил у заметенной снегом воронки.

Женщина-шофер, сменившая в Кинешме Швыдкого — его отправили в госпиталь, — заметила в косом снегопаде ковылявшую человеческую фигуру. Приоткрыла дверь кабины.

— Куда путь держишь, браток?

— Это дорога на Ржев? — вопросом на вопрос ответил хромой человек в солдатской шинели без погон.

— Похоже, она самая. Садись в кузов, до развилки подброшу.

— Благодарствуй. А кто в кузове-то?

— Ребята из Ленинграда. Сироты. В детдом их везу, тут где-то недалеко детский дом устроили временный, в бывшей школе говорят…

— Ага. Не стесню ребят?

— Места хватит, солдатик, — женщина внимательно поглядела на Кочетовкина, на его худое жилистое лицо, достала коробку из-под «Казбека», набитую махоркой. — Закуришь? Давно топаешь таким манером?

— Часа четыре, — ответил Иван Семенович.

— Во Ржев-то? Так ты и до утра со своим костылем не дотопаешь, до завтрашнего. Ржев знаешь где?

— Бывал…

— Тогда чего же? Голосовать надо! Лезь в кузов…

В широком кузове, на аккуратных скамейках, вделанных в борта, сидело человек пятнадцать мальчишек и девчонок — худых, с ввалившимися по-старушечьи ртами. Они потеснились, давая место взрослому, но глаз на него не подняли.

«Что же это делается, боже ты мой, — думал Кочетовкин, до боли затягиваясь куревом и искоса поглядывая на соседнего с ним мальчишку — курносого, бледного, совсем крошечного, но уже с морщинкой на переносице. — До чего же он нас довел, фашист проклятый…»

— Тебя как звать-то? — спросил он соседа.

— Сережа, — одними губами ответил тот.

«И голосу совсем нет. Ну как он будет коммунизм строить? Вот беда».

И стал думать Иван Семенович, покачиваясь в кузове американского «студебеккера», о том, что сделала с детьми война. О тех ребятах стал думать, которых оставил сегодня ночью в общежитии станкостроительного завода, — о своих пятнадцатилетних соседях по комнате на Шаболовке. О прославленном токаре Коле Чикиреве, что возился с ним теперь по вечерам в цехе после смены — учил работать на «победите». Ему бы в лапту гонять во дворе, а он вот — с планшайбами и разводными ключами играет, план дает, и не один, по двенадцать часов в холодном цехе вкалывает.