Юрий Шевченко - Эворон

— Готов один! — закричала Зоя, сорвав с головы ушанку.

— Еще летят, сволочи! — тряхнул ее за рукав Кочетовкин.

Низко над землей, в стороне от застывшего в поле «студебеккера», двигалась новая группа самолетов с крестами на фюзеляжах, машин восемь. Пока шел воздушный бой, эта группа рассчитывала, видимо, на малых высотах прорваться к городу. Справа шло отвлекающее сражение.

— Пройдут, гады!

— У меня под сиденьем ракетница! Это мы поглядим!

Немецкие летчики действительно налаживали под прикрытием боя прорыв к Москве. И вдруг снизу, где сиротливо стоял присыпанный снегом грузовик, наперерез строю самолетов взвилась красная ракета, рассекречивая их…

«Юнкерсы» круто взмыли вверх, опасаясь притаившихся русских зениток. И только последняя машина спикировала вниз — расстрелять грузовик.

Пулеметная очередь прошла вдоль кузова, разорвала брезент, не повредив двигателя и бензобака. Зоя и Кочетовкин вскочили с земли, пока самолет уходил на разворот, и забрались в кабину. «Студебеккер» рванулся вперед по дороге.

— Фары! — кричал Иван Семенович. — Выруби фары!

Петляя, на предельной скорости, подымая снежные вихри, уходила машина к Москве. «Юнкерс» преследовал ее. Он раз за разом снижался, но его пулеметные очереди впустую прошивали снег в нескольких метрах от стремительного грузовика.

— Ничего, Зоя! — кричал Иван Семенович. — Путем! Живы будем, найду тебя. Ты мне сразу во как понравилась!

Но седая женщина то ли не слышала в реве двигателя его слов, то ли не до праздных разговоров было, — и бровью не повела. Расстреляв пулеметный боекомплект, немецкий пилот с досадой увидел, что упрямый грузовик уходит, продолжает скользить по белому полю.

Тогда он сделал еще один заход и, приблизившись, нажал на рукоять бомбового сброса.

Воздушная волна взрыва опрокинула «студебеккер».

Очнувшись, Кочетовкин обнаружил, что торчмя торчит в сугробе. Ломило в ушах. Сел, огляделся. Рядом, потрескивая, горел лежащий на боку грузовик.

Иван Семенович пополз к машине (ран, определил он, на нем нет, только голова — как чугунок). Вытащил из кабины Зою. Лицо ее было залито кровью, седые волосы слиплись. Но жива! Когда отволок ее от машины, рванул бензобак.

— Потерпи, — сказал Кочетовкин Зое. — Сейчас я тебе перевязку организую. Руки-ноги чувствуешь?

— Вроде целы. Лицо горит…

— Это тебя стеклом резануло, — пояснил Иван Семенович, распахивая шинель и с треском отрывая подол своей гимнастерки. — Снежком счас промокнем и перевяжем…

— Всю красоту испортил, да?..

— Фашист-то? Где ему! Дай-ка погляжу… Чуть-чуть на лбу царапина будет да возле уха. Жжет?

— Потерплю… Машину жалко.

— Нашла чего жалеть. Мы этих машин сколь хочешь добудем. А вот ты, можно сказать, геройская женщина. Мое бы право — выдал тебе орден… Ну вот и готово. Двигаться сможешь?

Зоя поднялась на ноги и тут же снова села в снег.

— С ногой что-то неладно… Оба мы теперь хроменькие.

Кочетовкин нахлобучил ей на голову поверх повязки ушанку.

— Выпрями, выпрями… Тут больно? А тут? Ясно — придавило, перелома нет…

— Замерзнем мы тут, Ваня.

— Ни в коем случае! Я мужик здоровый, двужильный. Не гляди, что хромаю. А ну обопрись, давай руку, перекинь за плечо… В тебе и весу нет! Донесу. Никак нам замерзать нельзя. Мне на завод надо.

Он взвалил ее на спину и двинулся в сторону зарева — в сторону Москвы. Мела поземка, снег залеплял глаза, постреливала нога. «Встретился бы кто, — мечтал Кочетовкин. — Ведь не донесу…»

А вслух говорил другое.

— Первым делом, — говорил, — я тебя в медсанбат сдам. Или больницу московскую, у вас в столице больниц навалом. Дня на два, не больше, пусть подлечат обличность. Потом в гости к тебе приду — прощаться. Я ведь не московский, мне домой возвращаться следует. Приду прощаться и одно слово скажу.

— Какое слово, Ваня?

— Скажу, приезжай, мол, ко мне. На Урал. Совсем, значит. А ты что ответишь?

— Я, Ваня, согласием отвечу. Только зачем тебе седая-то, с лицом располосованным…

— Дурочка ты. Я с тобой серьезно говорю…

— Погоди, остановись, Ваня. Вот там, у кустиков. Что-то тяжко мне…

Кочетовкин упал на колени в снег и бережно опустил рядом с собой Зою.

— Отдохни, и я отдышусь маленько. Скоро опять пойдем. Вот она Москва, совсем близко уже.

— Нет, Ваня, не близко. Обессилел ты. Оставь меня здесь, я полежу сама… Потом придешь за мной или людей пришлешь… Я подожду.

— Выдумала тоже! Отдохнем и двинемся. Покурить бы…

— Залезь ко мне в карман. Пачка там от «Казбека» должна… Видишь вот — курю. Нехорошо это. Такая ли тебе жена нужна?

— Я, Зоя, токарь, можно сказать, квалифицированный. И по хозяйству тебе помогать буду. На заводе у нас люди нужны, тебя сразу к делу приставлю, все у нас по-хорошему будет…

— Дай я тебе сверну самокрутку. Дрожишь… Во Ржев зачем шел, Ваня?

Рассказал Кочетовкин о своем деле, о ночном бое у Сычевки, смерти политрука Манвелидзе рассказал.

— Ничего, Ваня, — утешила его женщина. — Мы еще с тобой туда доберемся. Спички есть?

— Вот они, не потерял.

Он прикрыл полой шинели ее руки. И вспыхнул огонек. На миг осветилось забинтованное темным лоскутом лицо женщины, седая прядь волос, сероватый снег и кустик за спиной Зои — колючий, зеленый.

— Гляди, Зоя, елка!

— И вправду, Ваня!

Она торопливо зажгла еще одну спичку, и они охватили жадными глазами кривенькую, со сломанной верхушкой, припорошенную елочку, чудом сохранившуюся в ложбине у холмика, пощаженную гусеницами танков, снарядами и колесами… Как живое существо, ощупывали ее, гладили два обессиленных человека, демобилизованный солдат и седая двадцатилетняя женщина. Это была их новогодняя елка. Слезы стыли на щеках женщины.

— С Новым годом, Ваня.

— С новым счастьем, Зоя!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перед рассветом их подобрал санный обоз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Цецилия Абрамовна так растерялась, увидев Ивана Семеновича и Зою, а еще больше — елочку, что не сразу разглядела, в каком состоянии Кочетовкин и женщина-шофер.

— Таки вернулись! Достали! Вы мои золотые… Но где, скажите ради бога, где? Де-ети!

Они улыбались непослушными, задубевшими лицами, погружаясь в тепло и ватное забытье, блаженно покалывая, уходила боль, как в тумане звучали, переплетались голоса.

— Где вода?.. Нет, нет, поморозились… Ах, боже мой, какие люди, какие люди… Сюда… Двери…

Их несли, качали, кружили.

Очнулся Иван Семенович к полуночи.

Звенело в ушах, поскрипывал снег — ему казалось, что он все еще идет, ковыляет с тяжелой ношей на спине. Странная слабость мешала повернуть голову, спросить у Зои, как там она, дышит?..

Потом он узнал, что весь день детдомовцы хлопотали над ними, оттирали снегом, бинтовали, поили горячим. Спасали.