Юрий Шевченко - Эворон

— Очень правильно, товарищ Кочетовкин. Я лично — за. Но твое заявление рассмотрим после боя, хорошо? Будь другом, отнеси в мою землянку, отдай там заместителю.

— А вы что же?

— А я с вами.

Белые горбатые крыши прижавшейся к лесу Сычевки лыжники заметили с небольшого пригорка. Светила ледяная луна. Мирно подымался дымок из труб. И если бы не сознание, что дымок этот — от чужого огня, если бы не дальние сизые прожектора, ощупывающие небо, да вспышки ракет за горизонтом — зарницами, можно было бы подумать, что войны нет.

Но она была, и в избах у самого леса таились враги.

— Приготовить гранаты, — распорядился Манвелидзе.

Маленький отряд гуськом устремился с холма.

Ночной бой был скоротечным. Почти вся группа лыжников погибла. Раненный в первые минуты схватки в живот, Манвелидзе приказал Кочетовкину оттягивать немцев подальше от станции, а сам, оставляя темный след на снегу, пополз назад. Иван Семенович не сразу разобрался, почему и куда уползает политрук, обвязанный гранатами. Понял, когда раздался взрыв на железнодорожном полотне. Манвелидзе не мог бросить связку, не было сил — он просто скатился на полотно с насыпи и выдернул чеку.

Батальон немцев был перебит, железнодорожное полотно в трех местах разворочено взрывчаткой.

Закопав в снег возле разрушенной каланчи ушанку Манвелидзе — больше от политрука ничего не нашли, похоронив погибших, разместив временно пятерых раненых на выселках за Сычевкой, уцелевшие бойцы вернулись к пылающей станции и до рассвета, до подхода главных сил полка, держали боевое охранение…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот, год спустя после этого боя, хромой высокий человек в солдатской шинели без погон ходил вечерами по заснеженной Москве, всматривался в ее дома, в ее улицы, стоял на Красной площади, у мавзолея. Патрули несколько раз спрашивали здесь Кочетовкина:

— Демобилизованный?

— Так точно.

— Что делаете в Москве?

Иван Семенович объяснял. Патруль козырял.

— На Красной площади находиться длительное время запрещено. Идите.

И он тяжело ковылял по пустынным улицам к себе на Шаболовку, в общежитие станкозавода имени Серго Орджоникидзе. Более года прошло после его боя, немцы давно откатились на запад, разгромлены на Волге у Сталинграда и в других славных местах, новая жизнь началась для бывшего рядового Кочетовкина, — а он все не мог забыть ночных вспышек огня на дулах автоматов ППШ, рукопашную схватку на околице Сычевки, прерванную взрывом гранаты и острой болью в ноге. Что там сейчас, на месте маленькой железнодорожной станции, есть ли могила над ушанкой Манвелидзе? Не успел, не успел Автандил Захарович дать ему рекомендацию в партию, но все равно коммунист с месячным стажем Иван Кочетовкин считал теперь политрука своим главным рекомендателем, полагал — Манвелидзе помог ему встать в ряды ленинской партии, хотя и не успел написать рекомендацию…

И решил Иван Семенович, если получится, побывать в Сычевке. Сколько туда ехать? Надо думать — на попутной машине часа три-четыре, не больше. Сущая чепуха. Пошел в районный военкомат. Седоусый капитан, принявший уральского токаря, с сомнением покачал головой.

— Время военное, товарищ Кочетовкин, погодите, кончится война — съездите в свою Сычевку.

— Оно верно, товарищ капитан. Только когда это будет?

— Уже скоро! Сводку последнюю слыхали?

— Как не слыхать! Я про другое — когда еще доведется в Москву попасть? Да и могилу политрука мне обиходить надо. Тогда ведь дело ночное было, спешное. Не потерялась бы могила!

— Ну ладно, попытайтесь. Как говорят, была — не была. Дам вам разрешение на пару-тройку суток. Хватит времени? Открутят мне голову за эту бумажку, — сказал он, подписывая пропуск.

Был вечер, далеко на севере, в блокадном Ленинграде, умирал на ладожском льду боцман Архипов.

Крытая полуторка с детишками шла на юго-восток, к Москве, по тыловым проселкам. За рекой Сухоной стало теплее, потянулись густые, нетронутые войной леса, легли чистые снега, уплотнилась тишина. Только простуженный блокадой мотор хрипло урчал на подъемах, распугивая птиц.

Попадались изредка навстречу пешие отряды наших бойцов, одетых в теплые дубленые полушубки, автомобили с боевой техникой, замаскированной брезентом. Показалась однажды впереди и группа танков. Полуторка свернула в кювет, давая дорогу тяжелым машинам. Детишки высыпали из кузова — закутанные в платки и лоскуты одеял, во все глаза глядели из сугробов на грозно ревущие Т-34.

Головной танк — на его боку красным по зеленому слова: «Бьет дальневосточная сталь!», — поравнявшись с полуторкой, притормозил. Поднялся люк над башней, показалась голова танкиста, узкоглазое смуглое лицо в черном шлеме. Лейтенант Тончи Батум, комсорг батальона, вскинул руку, останавливая колонну. Танкисты спешились, окружили ребят.

— Привет пацанве!

— Откуда такие конопатые?

— Товарищи, это ленинградцы!

— Из самого Питера?

— Неужто блокадники?

— Товарищ комбат, они есть хотят. Разрешите вызвать командира роты управления!

— Да кормыв я их, братки, два часа назад снидалы галетами! — божился шофер.

— Так то галеты. А мы им горяченького!

Комбат Иван Шевцов, богатырского сложения офицер в комбинезоне с капитанскими погонами, глянул на циферблат наручных именных часов.

— Двадцать минут хватит?

— Так точно, товарищ комбат! — и лейтенант Тончи Батум, низкорослый, как подросток, но широкий в груди, вперевалку побежал к хвосту колонны, к роте управления, в хозяйстве которой была полевая кухня.

Обжигаясь, набросились детишки на ячневую кашу с салом. Шофер схватился за голову, потащил в сторону, за танк, лейтенанта Батума.

— Що творите? Неможно им, лейтенант, заболеют. Отвыкли!

Тончи Батум приоткрыл рот.

— Не подумал я, однако. Погляди, как едят!

Шофер разве что не плакал:

— Вам що! Потешились и гайда дальше. А мени потим що робыть?

— Чего болтаешь? Потешились…

Но тут же поспешил к Шевцову, вытянувшись, шепнул ему несколько слов на ухо. Комбат кивнул, вернулся к полевой кухне, крикнул зычно:

— По машинам! Время!

И — ребятишкам, как бы между прочим:

— Торопимся, ребята. Харч возьмете с собой. Коваленко, организуй чистую тару.

— Есть, товарищ комбат.

— Подлей им бензину канистры две.

Танкисты вытолкнули полуторку из кювета, подсадили ребят в кузов. Шофер включил передачу, качнулся горизонт, поплыли назад деревья по бокам дороги и низкие хмурые облака, все тоньше и тоньше делался черный дымок полевой кухни в хвосте танковой колонны, пока совсем не растаял.

На ночлег определились в пустой, покинутой жителями деревне.

Шофер подрулил к самой целой по виду хате, дверь ее моталась взад-вперед от ветра, протяжно визжала, пол в хате замело снегом, но шофер (ребята уже знали, что зовут его Терентием Трофимовичем, а по фамилии — Швыдкой) наломал во дворе еловых веток, вымел холод, развел огонь в большой русской печи. Затрещали поленья, горячие блики заплясали на худых большеглазых лицах. Терентий Трофимович, мужик хозяйственный, рядком уложил самых малых на свою шинель, затеплил лучину и, полазав по хате, на чердак и в подпол, добыл «якесь рядно» — домотканый половик, охапку серой прошлогодней соломы, начал сооружать постель для остальных. Ребятишки следили за пожилым человеком в гимнастерке без ремня молча. Они вообще помалкивали, и это выматывало Швыдкому душу.