Юрий Шевченко - Эворон

— Нормально, — ответил Паша.

Илья Саввич Черкасов обрадовался прибытию навигационных приборов. Прибежал, шлепая по лужам, на пристань. Его самолет уже был готов к работе. Приближался заветный день — день первого полета.

— Одно плохо — поле киснет, — сказал озабоченно Черкасов, провожая Павла в барак. — Не помешал бы нам циклон, Павел Сергеевич.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надоедливый — то теплый, то холодный — ливень приостановил строительство. Циклон трепал тайгу, иной раз бросал на Пермское пригоршни града, по сопкам бурливо текли ручьи, пузырились, огибая стволы на пути к Силинскому озеру. Амур снес временный причал. Несколько судов, среди них катер «Партизан», вынуждены были укрыться в затоне. Вода поднялась до середины дамбы.

Строители пережидали непогоду в избах и бараках, в намокших шалашах и отяжелевших палатках. Было неуютно — костра не разведешь. Курили самокрутки, качали головами, дивясь своенравному климату.

Ночи потянулись теперь тревожные. Полыхали над Пермским молнии, заливая голубоватым призрачным светом архипелаги грузов, укрытых брезентом, лобастые сопки, клокочущий свинцовый Амур. Гулко, ударяя в сердце, стлался гром по низине.

В одну из ночей случилось — прорвало дамбу.

Парторга Окулича, коротавшего над Гегелем бессонницу — в такую погоду ныла старая рана в предплечье, — заставил поднять голову от книги близкий раскат. Гром прозвучал отрывисто, странно — с хрипотцой как будто, и сразу в монотонный стук дождя по кровле времянки вплелся клекот потока.

Окулич накинул на худые плечи офицерскую плащ-палатку, давний трофей гражданской войны, выскочил в дождь.

Дамба была разворочена в аккурат напротив дощатого настила со стратегическом сырьем стройки — мешками цемента.

Из пролома, пенясь, бил черный, маслянистый в сполохах зарниц, водопад. Парторг заорал во весь голос, призывая строителей.

Вспыхнул факел на берегу, второй, третий, темные фигурки людей заметались под дождем.

— Серега, беги за тачкой!

— Потоп, ребята, спасайте!

— Товарищи, спокойно, спокойно, без паники!

— Где Сидоренко? Кто видел Сидоренко?

— Здесь я, здесь. И Зангиев со мной.

— Девчат будить?

— Тащите наверх цемент! Живо! Пятеро становитесь к пролому. Где у нас доски?

— Арматуру заливает!

Дождь хлестал, гасло, искрясь и шипя, багровое пламя факелов. Их заменяли новыми. Весь поселок бросился спасать грузы. Тяжело давалась передвижка ящиков со станками и металлом. По колено в воде волокли их строители подальше от Амура, на пригорки. Ящики упирались, скользили по мокрой земле.

— Эй, кто там, тащите сюда валуны! — командовал Окулич, взявшийся вместе с группой корчевщиков заделывать пробоину в дамбе. Волны размывали насыпь, расширялась с каждой минутой брешь.

На шум выбежали из своего барака девушки, покатили на берег «рикши» — тяжелые, на вагонеточном колесе, тачки. В них загружали щебень и перебрасывали к дамбе, где барахтались в потоках воды люди Окулича.

Восстановили дамбу под утро. Жидкой зеленью налился восток, робко осветил поле ночного сражения. Весь берег превратился в болотную жижу, по ней дрейфовали доски, борта фанерных ящиков, бумажная шелуха, чья-то галоша с красным нутром. Белесыми холмиками застыл цемент у настила, там, где треснул, разошелся по шву один из мешков при переноске. Перепачканные глиной парни и девчата уже собирались разойтись по домам, как раздался густой голос Сидоренко:

— Братва, ко мне!

Стоял комсорг возле валуна, расколотого пополам, — одного из сотен камней, уложенных в предвидении паводка в основание дамбы.

— Вот это да!

— Силища…

— Стоп! — поднял руку Сидоренко. — Кто расколол камень?

— Что такое? — переспросил Окулич. — О чем ты?

— А вы поглядите!

В нескольких местах из болотной жижи торчали белые осколки. Окулич нагнулся, поднял обломок валуна, поднес близко к лицу. Всмотрелся в линию излома. Произнес в наступившей тишине:

— Дамбу взорвали.

Ему ответили общим вздохом:

— Кто? Кто!

Окулич бросил обломок, отер руки о плащ.

— Разберемся.

Аммонал был только у взрывников на правом берегу, в Пивани. Там запасали щебень для стройки. Отрядили нескольких добровольцев сплавать на лодке в Пивань. С ними поехал Сидоренко. Вернувшись, распахнул дверь во времянку парторга, сказал с порога:

— Четырех брикетов на складе как не бывало. Стибрили!

— Чужих в Пивани не видели?

— В том-то и дело, что нет. Но приходил перед паводком один из наших. С лукошком.

— Кто такой?

— Дьячок!

— Ах, гр-рибник…

Бегом поднялись на холм, к церкви, стукнули в тяжелую дверь ксенофонтиевой пристройки. Отворил сам служитель.

— Сын твой где?

— Митька? Три дни, как подался в Вознесенское, господа хорошие, за медом подался…

— Точно, — отозвался Сидоренко. — Не видел я его на работе все эти дни.

— Какая тут работа? — вздохнул Ксенофонтий, подняв глаза к небу. — Разверзлись хляби небесные…

Окулич слегка отстранил его, вошел в избу.

— В тазу что мыл, отец, не сапоги ли?

— В котором тазу? — спросил за спиной отец Ксенофонтий.

— Ты Ваньку не ломай. Таз всего один в горнице.

— Ну, сапоги… Или запрещается властями сапоги мыть?

— Покажь!

— Чего-с именно?

Сидоренко уже сам тащил из прихожей яловые сапоги служителя — сухонькие.

— Что скажешь, отец святой? Где сына спрятал?

Ксенофонтий откинул широкий рукав, истово перекрестился на образа в углу.

— Вот вам крест истинный, что в Вознесенское по…

— Ладно!

Опрос показал — встречали вчера вечером Митрофана Баяндина в затоне. Вот вам и Вознесенское. Пересчитали лодки — одной нет. Окулич кликнул Гапонова.

— «Партизан» на ходу?

— Исправен, Аким Осипович, но сами видите, что на реке делается…

— Вижу. Тут друг один на лодке отважился. А у тебя катер! Зови Неверова.

Митька греб против течения, держась ближе к пологому берегу, к зарослям с их сумеречной тенью. Дождевая вода струилась по лицу, по слипшейся бородке, по груди, мешалась с потом. Когда за излучиной показался черный дымок катера, Баяндин начал табанить, надеясь достичь суши. Но мешала сильная волна. К тому же «Партизан» тоже резко взял к берегу, отсекая путь.

Митька бросил весла. Вытащил из-за пазухи револьвер, швырнул в воду. Лодку, кружа, потащило назад.

На обратном пути он молчал. Сидя на корме катера, глядел светлыми глазами в ширь реки, сплевывал в воду.

Прав, прав был путешественник Арсеньев — водится какая-то чертовщина в Сихотэ-Алине. На себе испытал теперь Иван Христофорович: в иные дни, особенно по весне, наплывают недомогания, кружится голова, мысли путаются.

Может, оттого, что голодает тело весной без витаминов?