Юрий Шевченко - Эворон

Холодным вечером занес ветер на его поляну горький дым. Старик встрепенулся, схватил ружье. На сопке, в километре от Ржавой пади, увидал он людей.

Молодые бородатые парни хлебали суп из котелка. Возле костра лежали вещевые мешки, тренога, теодолит, лежал нивелир, рейка с отметками высоты. Иван Христофорович почти не обратил внимания на инструменты, да они и отличались от привычных ему. Но камни на траве у рюкзака он узнал сразу! Это была руда, его руда, железистый кварцит. Рядом валялись куски другой породы, поблескивающей серебром.

Медленно приподнял Севенард ствол, прицеливаясь в ближнего человека, в его яркую клетчатую рубаху. Голова старика тряслась, и он долго не мог поймать мушку в прорезь. Она двоилась, снова сходилась в один стерженек. Потом закрыл глаза от усталости и спустил курок.

Выстрела не последовало. Старик знал свое ружье, оно никогда дотоле не давало осечек. Просто кончились патроны. Последний выпущен — как же он забыл! — третьего дня, когда громко хрустнула ветка на вершине сопки. Нечем было стрелять в них.

Старик встал на четвереньки, потом тяжело поднялся на ноги и заковылял на свою поляну.

Дома он, удивляясь своему спокойствию и четкому ходу мысли, собрал весь накопленный за долгие годы скарб — беличьи шкурки собственной выделки, медвежью полость, обточенные для домашних хозяйственных нужд оленьи рога, ружья, свалил все это посреди избы. Достал из-под лежанки найденный в тайге обрывок газеты и заветную, давно вычерченную карту халдоми с пометками месторождений. Смял и сунул под шкуры. Разыскал кремни.

Он начал высекать огонь.

Каждое движение вызывало теперь тупую боль в теле и усталость. Едва бумага вспыхнула и дым пополз по сучковатым темным половицам, старик с удовлетворением откинулся к стене. Наконец он может отдохнуть…

Лесной пожар заставил изыскателей спешно сняться с привала. Когда они подоспели к Ржавой пади, на поляне, на месте избушки Севенарда, оранжево дотлевали последние сваи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Полгода спустя на горелую поляну пришел однорукий уже, бывший гармонист Афоня Бельды. Он и поставил на пепелище березовый крест.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Циклон, принесший строителям столько бед, наконец отступил, нехотя сдался. Улегся ураганный ветер, вошел в привычные берега, посветлел Амур, распрямились сосны и пихты вокруг нового города, отряхнули капель.

Дружнее прежнего закипела работа в Комсомольске, застучали по колеям паровозы — «кукушки». И в новой суматохе, в новых хлопотах стали тускнеть, забываться, отходить в минувшее и гибель цемента, и холодные бездельные ночи, и развороченная дамба. Потускнели и расширенные от ужаса светлые глаза Митьки Дьячка — когда вели его под охраной (Окулич и пяток крепких, верных ребят сцепились локтями в круг, в центре — Митька), продирались сквозь орущую толпу братвы, готовую растоптать, разорвать.

Началось строительство первой кирпичной школы из своего кирпича. Было сомнение: зачем затевать такие хоромы, в целых три этажа, с волейбольным полем и отдельной столовкой, когда детей в городе — на пальцах пересчитать? Созвали митинг, он постановил: незрелые разговоры кончать. Мало детей? Появятся. Школу нужно строить с запасом.

Пермские мужики — бывшие прихожане отца Ксенофонтия, а ныне все больше прихожане бревенчатого клуба — потеряли сон от умственной натуги. Не успели свыкнуться с радио, раскумекать громкоговоритель на столбе у реки, как из Хабаровска на барже прибыло десять автомашин — вонючих, изготовленных, слышь, в самой Америке. Шастали эти автомашины по городу, как очумелые, изводя собак, распугивая кур.

Раскумекали автомашину — прибыли трактора.

С этими комсомольцами не соскучишься.

Взяли в толк трактор — и тут новое дело: в кожаных одеждах авиатор Черкасов поволок канистру бензина на аэродром.

Что ж делать, пермские потащились за ним.

Поле аэродрома к тому времени как следует подсохло.

Глинистую почву пропекло солнце и теперь она казалась гладкой и твердой, как асфальт.

Павел Неверов шел к самолету, тяжело переставляя ноги в непривычных меховых унтах, которые ему выделил для первого полета механик Черкасов, сказав, что наверху всегда холодно и вообще — порядок. Кожаный шлем Паша нес в руках — лицо от волнения пылало.

У кромки поля толпились сотни строителей Комсомольска-на-Амуре, его братва. Были тут же учлеты, нетерпеливо ждавшие своей очереди. Пришла и вся шаровская бригада лесорубов.

Возле самого аэропорта Черкасов затянул и застегнул ремни пашиных парашютов, основного и вспомогательного. Помог забраться в высокую кабину.

Совсем недалеко от машины Павел увидел мальчишку, восьмилетнего Алешку Войтовича. Черкасов всегда гнал мальца подальше от летного поля, а Неверов, к его неудовольствию, потакал лешкиному любопытству и даже однажды позволил тому забраться в кабину и потрогать штурвал. Наверное, себя узнавал он в мальчишке — себя камышинского.

Сейчас первоклассник, видимо, удрал от опеки родителей и прорвался в запретную зону.

— А ну назад! — крикнул Павел из кабины. — Топай к отцу!

Войтович-младший нерешительно остановился, поглядел обожающими глазами на сердитое лицо пилота и нехотя побрел обратно.

— От винта! — сказал Неверов.

Дрогнули, завертелись под крики строителей лопасти машины, самолет вырулил на старт, рванулся вперед и поднялся в небо.

Сикау Покто, проводник учителя Сидорцева, погостив в первое лето несколько недель в орочском поселке Уська, уплыл на своей тамтыге вверх по Тумнину.

Прощались с жалостью — и семья учителя, и лесной народ уже успели привыкнуть к смешливому кривоногому эвенку, забавно коверкавшему и русские, и орочские слова. Особенно расстроилась Люба Тактамунка́ — женщина с очень маленькими руками и ногами, которые привели в восторг Покто и надолго привязали его к поселку. Со слезами на глазах оттолкнула Люба от берега лодку любезного ей человека и закрыла лицо широким рукавом.

Накануне старик Батум предложил эвенку навсегда остаться в Уське, поставить свою юрту. Мужчин в поселке мало, а проводник — хороший рыбак, все видели, как он принес Любе здоровенного тайменя — шел, качаясь под его тяжестью. Покто, прищуривши и без того узкие глаза, долго глядел в сторону, вздохнул и сказал:

— Моя тайга ходи-ходи.

Он уплыл, но с первыми холодами, когда появились на излучинах Тумнина хрупкие сизые забереги, вдруг вернулся — орочи услыхали его тягучую песню. Тамтыга Покто шла тяжко, почти черпая воду. Была гружена красной рыбой — осетрами, кетой и лососем, взятыми в верховьях, на дальних нерестилищах.