Арсений Ларионов - Лидина гарь

Их в этот момент занимала лишь одна неуемная мысль: перекинется ли пламя через ров…

И за возникшей перебранкой они не заметили, как за спиной у них появилась Лида. Увидели ее, лишь когда она совсем близко подошла к зияющему рву и обернулась, задержавшись на мгновение. Будто прежняя веселая и беззаботная Лида выходила в середину хоровода и была удивительно хороша. Та же нежная бледность в лице, тот же стройный стан, туго перехваченный в талии широким шерстяным пояском; та же светлая улыбка и чуть откинутая, под тяжестью волос, аккуратная головка.

Все так и застыли в изумлении.

Она же, легко оттолкнувшись от земли, плавно перелетела широкий ров, словно кто-то на крыльях перенес ее, и пошла навстречу стремительно летящему огню…

Мужики оторопело переглянулись, глазами отыскивая Илью Ануфриевича.

Он стоял средь них, в толпе, и молча смотрел вслед дочери. Он не окликнул ее, не остановил, словно заранее знал, на что решилась Лида. А глядя на него, никто из мужиков не проронил ни слова…

От времен давних, языческих, когда еще тут чудь жила, идет в наших краях поверье, будто бы ворожбу, чары колдуньи, злую волю ее можно перебить, если в жертву принести молодую красивую женщину. Знали об этом поверье мужики, знала и Лида… Знали — и все разом поверили в силу жертвы, обнадеживая и успокаивая себя.

А Лида шла на огонь. Мимо нее из бушующего пожара очумело летели звери, спасаясь от удушья.

Мужики стояли как завороженные, столь нечаянным, неожиданным было для них появление Лиды. Шла она упруго, чуть-чуть подавшись грудью навстречу огню.

Ослепительно белые, до ряби в глазах, мягкие волосы разлетелись по ветру и повисли легким пушистым облаком. И столько в ней было достоинства и красоты в эту минуту! Люди невольно смутились, устыдившись своего столь молчаливого согласия, с которым они провожали ее на смерть, беззастенчиво и охотно приняв ее вольную жертвенность ради спасения всех.

Лида ступала ровно, неторопливо.

А огонь, как окаянный, словно еще более рассерженный ее решительностью, угрожающе трескуче свистел, взмывая буйно, и жаркими красновато-матовыми языками жадно лип к ней.

Илья Ануфриевич, по-прежнему неотрывно глядя вслед дочери, тихо перекрестил ее, потом и сам перекрестился. «Истинно, Лышегорье-то наше богоспасаемо, вот как выпало да подкатило, на это и уповать будем, доченька…» — тихо прошептал он.

А за ним все мужики перекрестились и повторили: «Истинно».

Лишь Марфа-пыка настойчивым, жестким взглядом провожала Лиду, словно боялась, как бы не покинула ее уверенность и не сорвалось чудо, столь счастливо явившееся.

Но Лида не оглянулась, с каждым шагом все неотступнее приближаясь к огню.

Она шла все так же уверенно, подчиняясь внутренней воле и не чувствуя никаких чар.

Все напряженно, не отводя глаз, ждали последней трагической секунды. И только перед самым пламенем Лида вскинула руки над головой, пошла тверже, круче. Тело ее напряглось. Дыхание стало коротким, прерывистым. Сарафан мгновенно задымился, покрывшись бурыми огненными пятнами.

Она вплотную подошла к раскаленной белизне.

— Селивёрстушка, искуплю ли я грехи свои?! Прощай-й-й! — Слабым эхом донес ветер ее последние слова.

Огненный вал накатился, накрыл ее и придвинулся еще ближе к людям. Им бы бежать, а они стояли и все еще исступленно глядели туда, где только что скрылась Лида. Сколько секунд ли, минут ли прошло с того момента, как она канула, никто не помнит, только случилось вдруг совершенно невероятное.

Разом, словно из ниоткуда, налетел ветер, резкий, напористый, прямо наперекор огню. Следом за ним хлынул долгожданный рябиновый ливень, мучительно копившийся несколько дней. Аж небо разверзлось, такой многоводной стеной пал он. Ветер мощными пригоршнями обильно и весело начал кидать спасительную влагу в лицо пламени. Работал неутомимо, густой липкой стеной отделив людей от пожара.

Огонь против стены не пошел, легко прицепился к резким порывам ветра, развернулся по направлению его, вспять от людей, и, отмахав по краю бора с той же дьявольской силой километров десять, рухнул в речку Нобу.

Но уж не перевалил ее, там и заглох.

Обо всем случившемся ни Селивёрст, ни Егор ничего не знали не ведали. Лида грамоты большой не имела и сама писать стеснялась. За нее писал Прокопий Васильевич. И нечасто, письма два-три в год, шли они долго, бывало, что месяцев пять, а то и шесть.

А когда все так трагически случилось, отец Лиды, Илья Ануфриевич, попросил Прокопия Васильевича ничего не писать Селивёрсту и Егору, повременить, будущее, мол, покажет и рассудит, как тут сообразнее и лучше поступить.

Прокопий Васильевич охотно согласился, он тоже хотел как лучше. «Ведь если Селивёрст погибнет, все-таки война есть война, то с легкой душой, без думы тяжелой, без раны душевной, а вернется, тогда всем миром и поможем. Даст бог, и эту беду перекинет» — так рассуждали в Лышегорье…

Егор и Селивёрст вернулись домой лишь через пять лет после смерти Лиды, отвоевав две войны — мировую и гражданскую. А все же вернулись оба целы, невредимы, хоть бы какая пуля глупая их нечаянно обожгла.

И люди оттого еще больше сочувствовали Селивёрсту. Все же пришел он после стольких-то бед в дом пустой, заколоченный.

Илья Ануфриевич сам, разумно и тихо, не желая без особой нужды обострять боль, рассказал Селивёрсту печальную историю любви и смерти Лиды. Пояснив, однако, что Дмитрий Иванович был человеком хорошим, добрым, сердечным в обхождении и что жизнь у него совместная с Лидой возникла не от скуки, не от долгого томления, как это бывает в изгнании с человеком столичным, а скорее все-таки оттого, что они по сердцу пришлись друг другу. Вот оба и не устояли.

— Но умирала она с твоим именем на устах, Селивёрст Павлович, как бы перед всем народом грех свой искупила, жизнь Лышегорью нашему спасла. — Илья Ануфриевич долго молчал, а потом, что-то преодолев в себе, прибавил: — Не суди уж и ты ее строго, экой младой оставил, незащищенной, горячей. Берегли мы ее, и тебя она ждала, и тебя любила больше всех на свете. Да, видно, от посланного судьбой как убережешься. Если можешь, прости ее, грешную, да помяни добрым, ласковым словом. Она того стоит. Не оставляй в душе зла, любила она тебя, ох как любила, — говорил он печально и вполне сдержанно. Но наблюдая за зятем, за его лицом, он видел, что слова его почему-то не достигают сердца Селивёрста. И речь свою на том неожиданно оборвал, ничего больше к этому не прибавив.

Вечером у Егора Кузьмича собралась родня Кузьминых, Лешуковых, пришли и Поташовы, как свои, как близкие Селивёрсту. Застолье вышло большое, шумное, радостное. Только Селивёрст молча просидел вечер, не пил, не веселился, был сосредоточен на чем-то своем. И люди его не тревожили, сочувствуя и понимая, что нелегко должно быть ему — приехал вроде бы на запоздалые поминки собственной жены.