Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он почувствовал, что боль слегка отпустила, улеглась, для надежности он двинул резко левой рукой, прострелов не было. «Видно, устал за эти дни… Надо идти домой, но с Юрьей сегодня говорить, пожалуй, не буду, тяжело. Не готов я к этому разговору… Подумать еще надо… Он ведь многое открыл для себя, ходит подавленный, от меня скрывается… О нем надо всерьез подумать, не сломался бы стебель…»

Селивёрст Павлович вышел на улицу и пошел куда ноги несут, лишь бы скрыться от тяжких дум. Но скоро отметил, что дорога его вполне определенная — он направлялся в Высокий заулок. «А может, уж не бередить душу?» — мелькнуло неустойчивое сомнение. Однако ноги несли вперед, и он не сопротивлялся, подчинившись столь неожиданно возникшему намерению… Возле Татьяниного креста он остановился, огляделся. Яровые на лешуковской пашне взошли дружно, радовали глаз густой, крепкой зеленью, отливающей на солнце. «Вот те и жизнь, — он почувствовал, как сердце его легонько качнулось, словно тронулось с места, — Ляпунов-то хлопотал, сеял, переживал, а теперь уж без него жизнь свой круг доведет. Так и во всем на этой земле — посеять, может, еще успеешь, а урожай без тебя соберут… Ах, жизнь — миг летучий! Что сделал, что успел? Свалит, не спросясь… Думал ли Ляпунов так рано уйти? Озоровал, подраспустился, — а тут уж и возмездие поджидало. Не чувствовал, должно быть… Как это все устроено у людей? Живем, грешим, не раскаиваясь, не тревожа душу мыслью острой, беспощадной… А внутри-то все копится, копится… Глядишь, и перебрал, покатился под гору твой последний час — не повернешь, не воротишь…»

Чувство еще бо́льшей, неостудной вины вдруг захлестнуло его: «Как же так, все понимал, а людям помочь не смог. Далек, не скор еще путь от мысли до дела, до действия. Вот мы и глухари…»

Сердце его тоскливо защемило, боль вновь зашлась под ложечкой, остро ткнув насквозь в грудь, ноги подломились, он привалился спиной к кресту и неуклюже съехал на землю. «Переволновался, должно быть, переболел сердцем, перемаялся, — назойливо кружилась ускользающая догадка. — Посижу, авось отхлынет…»

Он закрыл глаза и замер неподвижно в ожидании, когда боль опять уляжется, отпустит… Так просидел, борясь с болью, замерев, может, с полчаса-час. И вдруг в бледно-сером отсвете сомкнувшихся век он явственно увидел лицо сына — то, с фотографии — молодое, улыбающееся. Нет, даже не только лицо. Он шел к нему через поле неторопливым шагом, осторожно ступая в мягкую зелень. Был он невысокого роста, в военной форме, при погонах и портупее, при множестве боевых наград, высвеченных солнцем. «Хорош парень-то, и действительно есть сходство со мной, но от Наденьки в нем больше, — слабеющим сознанием успел оценить Селивёрст Павлович. — Однако откуда он? Не смерть ли это пожаловала в дорогом моему сердцу обличье?»

Сознание его совсем помутилось, он пытался осилить ноющую боль мыслью о будущих заботах, настойчивой думой согреть стынущее тело. А сын уже придвинулся совсем близко, даже шепот его он мог бы услышать, произнеси тот хоть слово.

«…Смерть… Вот уж совсем не ко времени, — простонал Селивёрст Павлович. — Не могу я, сынок, уйти с тобой. Не могу с тяжкой виной мир людской покинуть. Долго сиднем сидел, настал мой черед… Рано я списал себя, подожди, сынок, подожди… Не время мне путь к тебе держать, совсем не время… Юрья правду должен от меня узнать. Юрья, люди… Подожди, сынок, отступи…»

Он собрал последние силы, превозмог режущую боль в глазах и разнял грузные веки… Серая мгла растопилась… Черная тень медленно, как бы нехотя, отодвинулась от него, и тут же нерешительно приостановилась, словно раздумывая, уходить ли?.. Селивёрст Павлович осторожно привстал, упираясь спиной в ствол, сначала на колени, а потом, неожиданно для себя, рывком поднялся на ноги. Качнулся, но все же удержался, стойко выпрямился. Тень заскользила, удаляясь, по зеленой глади поля, оставляя его одного, и скоро растворилась в лучах солнца…

Октябрь 1974 — май 1977

Май — июнь 1985