Арсений Ларионов - Лидина гарь

«А может, я сгоряча… — Долгая езда успокоила ее. — Этот наган, угрозы райцентром. Сорвалось же у меня с языка, как на грех. А если живет он со мной из страха? Неужели я не знала этого. Отказать мне он боится, страшно ему, последствия будут. А ведь баб-то в селе получше меня во сколько. Знала, что боится, но не хотела признаться себе. Надеялась, так будет всегда. А может, он характер хочет показать? Утвердить себя, быть независимым? Ведь стоящий мужик долго под пятой у бабы ходить не будет. А тут еще молодая девка подвернулась, любовь. Он и оперился, заершился, захорохорился перед ней. А о том не подумал, кто его поддерживать и защищать будет. Нет, не подумал. Молодые любят смелых и решительных. И он, как видно, замахнулся крепко…» Пронзительная боль в сердце вдруг качнула Старопову в седле.

«Но я же люблю его, как есть люблю. Умеет согреть в постели, умеет, бес, до самого нутра добраться да так кольнуть, что обо всем на свете забудешь, лишь рана эта ноющая еще больше горячит и тянет к нему. — Она и не заметила, как подъехала к Белой Едоме. — Зачем я тут?! А отсюда через угор и в Высокий заулок?! А может он еще вернется, не надо только на него нажимать. Не надо?! Пересиль себя, пересиль. Пусть попьет молока парного. Такие мужики, как Ляпунов — зайцы, они любят силу, власть над собой. Ласка девки ему быстро надоест, неумеха ведь она наверняка, да и Ефим вот-вот вернется. И Ляпунов снова мой, никуда не денется, придет. Пусть пошалит, вкусит медовых пряностей, молодую страсть и молодую кровь. Она не оставит Ефима, да и мы не позволим разрушать семью…» Но сколько она себя ни уговаривала, кобылу назад не повернула. И на душе у нее было тоскливо.

Она вдруг вспомнила свое короткое, как бабье лето, замужество. Дни, полные восторженного счастья. Нравился ей, этот молоденький секретарь райкома комсомола. Нравился безумно. Он был чист и нежен, как ребенок, наивен и простодушен, как весенняя утренняя земля, легко вздохнувшая после ночной дремоты. Она увлекла его, покорив больше своей женской, расчетливой опытностью, чем лаской. Родилась дочь. Он добровольцем ушел на фронт и погиб еще в сорок первом.

«А теперь уж внутри меня ничего от него не осталось… Да он мальчик был, а не мужчина… Что, кроме розового цвета, во снах моих тяжелых могло еще задержаться при такой-то жизни. Жадная я, хочу все не по своему плечу. Что во мне есть? Доброта? Откуда мне быть доброй — бог не дал. Нет, может, девочкой и была доброй. С мамой нельзя было быть другой. Но с тех пор как я узнала власть, многое во мне изменилось. Доброта возвышает душу, а не ум. Руководителю нужен ум, душа лишь для начинки, для утонченности отношений. Как же это все давно было, как давно я живу лишь начинкой, которая растлевает душу, превращает человека в спесивое животное. Чушь. Стоп. Далеко зашла…» Она оторопело дернула поводья, придержав Пальму, и огляделась. Тряхнула резко головой, словно хотела освободиться от дурного сна, и заплакала. Дала волю слезам, не щадя себя… Малость успокоившись, она вылезла из седла и походила вокруг Пальмы, разминая затекшие за день ноги.

«Ну, пожалуй, подурила, и хватит. Еду домой. — Но внутри ее все сопротивлялось. — Вот уж правда — натура-дура…» Она знала свой дикий, вспыльчивый нрав и всякий раз пыталась умерить его, но ничего у нее из этого не выходило. Вот и теперь она решила: «Пугну-ка я, авось и собираться им неповадно будет. А что? Пугну, да и только, — мысль эта неожиданно понравилась ей и вроде бы оправдала намерения. — Но как он мог сказать мне все эти поганые слова в дороге. — Злоба сразу же бешено колыхнулась у нее в груди. — Забудь, мало ли что мужик мог сказать под горячую руку. Забудь, иначе от беды не уберечься. Но все же мне надо с ним поосторожней, больно уж сердцем к нему прикипела, страстями живу, как девчонка восемнадцатилетняя. Ревную, оружием грожу, не дело. Так и доиграться можно. Поверну-ка я лучше, а вдруг не сдержусь. — Но какая-то таинственная сила толкала ее вперед, и разум был не властен что-либо внушить или как-то сдержать ее. — А если их все же там нет. Тогда и сердцу будет покойно». Она единым махом взлетела в седло и понеслась по тропинке к лешуковской пашне.

«Уж хлеба-то как поднялись, — мелькнуло мимо ее сознания. — С хлебом будем, и людям все полегче, глядишь, совсем после войны-то оправимся.. Эти два голодных года сколько отняли сил… Со всем селом перессорилась. Корки делить — всегда кто-нибудь голодный останется. Но тут и характер меня, пожалуй, подводил не раз. Не умею я ухватить, как Селивёрст, людскую чувствительную ноту, горячусь. А их вот, что Егора, что Селивёрста, будто учили где-то этому специально. Никогда не промахнутся, всегда за живое заденут. Вот и тогда, на День Армии, зря накинулась на баб, на Селивёрста. Прав он. Им ведь и правда выплакаться надо на миру — тут и слеза легче, не столь горька. Я же все боюсь, что такая непомерная чувствительность расслабляет нашу власть над людьми…»

Пальма неожиданно уперлась в лешуковскую пашню и дальше не пошла. Старопова быстрым взглядом окинула закраины поля, но ничего примечательного не углядела. Лишь белые полотнища на Татьянином кресте висели понуро, отяжелевшие от вечерней росы. «Сколько вот ни бьемся, ни разъясняем, а бабы все цепляют тряпки, все ждут возвращения погибших мужиков, все вымаливают у господа бога душу спасенную… — И взгляд ее задержался. Она пыталась по вышивке опознать, чье это может быть рукоделье. — Да, война-то опять страх в жонок вселила, снова к богу бросила, уж теперь вон и победили, а тропинка к кресту так и осталась торной. Э-э, как дух-то христианский еще крепок в людях…»

И вроде бы ей опять показалось, что она совсем успокоилась, переборола себя, и уж вознамерилась было повернуть обратно к селу, но какой-то глубокий толчок изнутри остановил ее. Она легко спрыгнула на землю. «Пальму оставлю тут, а сама пройдусь еще по той стороне поля…» В лесу было совсем сумеречно и тихо, солнце на закате сюда не проникало, лишь высоко над головой золотило шишаки дремучих елей. Вдруг впереди мелькнул легкий, прыгающий свет полянки. «Вот еще там гляну и поеду. Никуда он от меня не уйдет, завтра раненько подниму его и на пожни за Нобу. Уж там-то я свою охотку стешу», — и улыбнулась довольная, что до утра уж не так долго ждать. Она почти вступила на полянку и в тот же миг отпрянула как ужаленная.

Впереди, у старой толстостволой березы, сидели Ляпунов и Антонина, полуобнявшись. Его рука мягко и плавно, не чувствуя сопротивления, ласкала Антонину, как когда-то в долгих зимних поездках ласкала ее. Она пала на землю, от бешенства и яростной боли в груди скрючилась, свернулась колечком, как волчонок. Слабо заскулила и уж не в силах сдержаться крикнула во весь голос надрывно: «Помогите!»