Арсений Ларионов - Лидина гарь

Неприятно холодящая боль пронзила меня…

Я смотрел на солнце, подсевшее на верхушки прясел, и думал, как все нескладно. Ведь и ждать ей оставалось всего несколько дней. А нет, она опять пошла. Как же ее тянет к нему. Вот жизнь. А он уж и Евдокимихи не боится…

Только я подумал об этом, как впереди, между прясел, возле самого солнца, неожиданно мелькнула Евдокимиха. Не показалось ли мне? Нет, не показалось. Разогнав Пальму, она стремительно вылетела на дорогу, ведущую в село. Так она же из Высокого заулка едет? Конечно, оттуда! Уж не застала ли она их на сей раз? Что ей делать в Высоком заулке среди ночи? Наверняка следила…

Старопова скрылась за первыми домами, и я решил подождать Антонину. Возвращаться она будет здесь. И я увижу ее… Но прошло, может, минут десять — пятнадцать, как этой же дорогой, погоняя Пальму, галопом в гору поскакал в Высокий заулок Матвеев. Чего бы это вдруг?! Однако мысль скользнула мимо, не вызвав никаких догадок и предположений. Мало ли какие дела могут быть у милиции и в такой поздний час.

Возможно, я так бы и просидел до самого утра в ожидании Антонины, но к дому подъехал Афанасий Степанович и, увидев меня у окна, крикнул:

— Буди скорее мамку и собирайся в дорогу, беда, чай, стряслась, беда тяжелая, вдоль ее разэдакую, едёна нать.

— Какая беда?!

— Буди, буди, не мешкай, — нетерпеливо махнув рукой, попросил Афанасий Степанович.

А сам, привязав лошадь к изгороди, мелкими шажками, скорыми, почти вприскочку, направился в дом.

Я кинулся будить маму, а когда вернулся в большую комнату, Афанасий Степанович был уже тут.

— Поезжай, Юрья, за Селивёрстом Павловичем. — Он говорил быстро и возбужденно. — Не забоишься? Ночь все же. Но гони лошадь, не жалей, чай. Другого гонца искать некогда, и дело огласке пока не подлежит, наказал Матвеев. Вези Селивёрста скорее. Без него тут всякое может быть, едёна нать.

— А что случилось-то, Афанасий Степанович? — с порога, сонная, с тревогой спросила мама.

В голове моей кругом пошли догадки и предчувствия, но, желая что-нибудь узнать, я решил схитрить.

— А чего сказать ему?

— То и скажи… — Афанасий Степанович неожиданно запнулся, помолчал, будто раздумывал, говорить или не говорить, но, видно, что-то решив про себя, разом и выпалил: — Евдокимиха застрелила Антонину, едёна нать, вот так и скажи ему, чай, вдоль ее, эту дамочку. Доигралась, сука похотливая…

Меня будто всего огнем обдало, я пулей вылетел в открытое окно и стремглав бросился в Высокий заулок. Бежал со всех ног, словно ураган подхватил и понес меня на своих могучих крыльях. Я задыхался, падал, ударяясь о камни на межах, вскакивал и, не чувствуя ничего, кроме удушающе сверлящей боли в груди, рвался вперед и разом хотел вбежать в гору. Но почти у самого гребня упал и покатился вниз. И не успел опомниться, как оказался у нижней межи, сильно ударившись головой о затвердевшую землю. Я никак не мог перевести дыхание. Слезы катились ручьями, губы дрожали, в голове шумело, боль еще яростнее била в грудь, и казалось, жизнь моя тут и кончится, если я сию же секунду не схвачу хотя бы глоток воздуха.

Но все же отдышался, боль чуть пообмякла, и теперь уже на четвереньках, чтоб не сорваться, я вновь полез в гору… Мысли мои неотступно вертелись вокруг одного: жива ли Антонина. Неужели Евдокимиха убила ее? А ведь могла. Жалости в ней нет, и рука не дрогнет. Вот если б промахнулась! Догадки и предположения взлетали и гасли и вновь взлетали, как огненные искры из костра, больно обжигая душу. А если Антонины уж нет на белом свете? Как же жить-то тогда, что же будет со мной?! Нет-нет, только не это. Проклятая гора, конца ей не будет. Я поднял глаза вверх, гребень горы зеленел высоко над головой. Будь она неладная, никогда не думал, что такая крутая… Вот переведу дыхание — и уж тогда до самого гребня, без остановок. Скорей бы узнать все, а уж тогда будь что будет. Но гребень вдруг угрожающе стал вырастать над моей головой. Что же это такое?! Я крепче вцепился пальцами в мелколистную траву, пытаясь удержаться… И такая ненависть закипела во мне против Евдокимихи, что сама мысль убить ее стала вдруг простой и единственной. Если только нет Антонины в живых, непременно это сделаю. А может, Антонина все же жива?!

Гора вновь пошла на меня, и в страхе я припал к траве, чтобы только не видеть громадного надвигающегося гребня…

Боже, куда силы делись, ведь умру тут, заваленный горой. И снова попытался приподняться, но, обессиленный, упал, и зеленое расплывающееся поле перекатилось через меня, окутало. Тело мое онемело, не чувствуя никаких толчков и прикосновений. Дух покинул меня, и прямо в глаза с небесной высоты стремительно падал потемневший гребень горы.

Ну вот и не добежал, не поглядел на Антонину — пронеслось далеким, совсем слабым звуком в моем отлетающем сознании.

Возле больницы тем временем уж собралась добрая половина села. Некоторые, прослышав, что случилось это в Высоком заулке, поспешили туда. Многие же ждали, когда Матвеев привезет их — живых или мертвых, прохаживаясь возле больницы и тихо переговариваясь. А когда он подъехал и санитарка открыла на первом этаже прямо с улицы дверь покойницкой, все подвинулись поближе к больнице.

Матвеев еще там, в Высоком заулке, предложил фельдшерице занести обоих — и Антонину, и Ляпунова — в палаты, наверх, во второй этаж. Но та категорически стала возражать, и он был вынужден подчиниться. Но, увидев огромную толпу перед больницей, вновь попытался склонить фельдшерицу.

— Пусть народ разойдется, тогда и отнесем тело Ляпунова в покойницкую, — настаивал он.

Но фельдшерица была непреклонной, и он уступил ей неохотно, чувствуя, что делает, пожалуй, ошибку.

— Жонки, Евдокимиха дворы наши вдовьи обойдет и порешит за Ляпунова, погибнем под пулей, лекрень ее возьми, как Антонина…

Матвеев оглянулся, пытаясь по скрипуче-визгливому голосу определить, кто это так провокационно крикнул, но не узнал…

— Данилыч, сам покойничков в лесу подбираешь, — громко объявил неизвестно откуда вынырнувший Тимоха, — а курву-то у себя в доме прячешь от суда народного. Негоже, тришкин кафтан, негоже преступницу покрывать.

Люди одобрительно загудели, холодок пошел по спине Матвеева.

— Жонки, спать бы пошли… Ночь-то какая теплая да мягкая, как постель пуховая, — хотел отшутиться Матвеев, не желая особо обеспокоить их каким-нибудь нечаянно сорвавшимся словом.

— Когда вороны глаза клюют, спать-то больно, — явно подстрекательски опять крикнул Тимоха, обращаясь не к Матвееву, а к толпе, — и ночь теплая, и постель пуховая не в помощь, Евдокимихины гвозди впиваются в спину и спать не дают.

— Ну-ну, — сердито глянув на Тимоху, предостерегающе грозно засопел Матвеев. — Ты жми, да не пережимай…