Арсений Ларионов - Лидина гарь

Ляпунов первый пугливо вскочил, а когда крик повторился, по голосу сразу же узнал ее. И, будто нехотя, припадая на раненую ногу, побежал на крик к противоположному краю полянки. Антонина следом за ним. Ляпунов еще не добежал до Староповой, как она повернулась к нему лицом и неожиданно выставила наган, направляя его в Антонину. Он, не теряя времени, мгновенным рывком бросился к ней, желая выбить наган. Старопова, не целясь, выстрелила подряд несколько раз. И пришла в себя, когда оба — и Ляпунов, и Антонина — уже лежали на земле. Она, не глядя в сторону своих поверженных жертв, побежала из ельника…

Вернувшись в село, Старопова подъехала к дому участкового милиционера Николая Даниловича Матвеева, подняла его с постели среди ночи и выложила наган на стол.

— Арестуй меня, Коля, я жену Ефима Поташова застрелила…

— Как застрелила? — Он ничего не мог понять спросонья.

— Хотела только ее, а вышло, что еще и Евгения Ивановича, ну да суд разберется, что к чему. Ты давай поезжай в Высокий заулок, там в ельнике, на полянке, они лежат. Может, я их только ранила. — Говорила она ровно, будто о деле совсем обыденном, а Матвеев смотрел на нее с недоумением, пытаясь понять, где тут правда, а где…

— Ты шевелись, Коля, шевелись! — вдруг истерично закричала она. — Я сказала тебе, может, я их не застрелила, а только ранила. Но уж глядеть на них не могу. Буду дома, только позвоню в район, сама все доложу как есть и буду дома, — уже опять спокойно и деловито закончила она.

— Ты район-то не беспокой раньше времени. Экий пожар среди ночи раздула. Когда все прояснится, проинформируем, — глухо говорил Матвеев, неуклюже пытаясь всунуть длинные руки в рукава гимнастерки. — Только ты это, Анна, сдуру на себя руки не наложи. А то оставлю кого-нибудь при тебе, или у меня вон с Катенькой посиди.

Жена его, Екатерина Михайловна, стояла на пороге соседней комнаты и слышала их разговор, но не проронила ни слова, зная, что муж не любит, когда она, по-женски сочувствуя, начинает расспрашивать, мало заботясь о порядке судопроизводства, а все вроде бы по-свойски, по-деревенски, желая утешить и помочь. Но теперь, услышав его слова, тут же присоединилась.

— Оставайтесь, Евдокимовна, какой теперь район, посидите, авось и образуется, — тихо и быстро заговорила она, предлагая Староповой стул.

— Ты, Анна, все же не ходи. Побудь тут. Ведь если люди прослышат о беде такой, то они и среди ночи… — хмыкнул неразборчиво он, будто поперхнулся от догадки, неожиданно пришедшей ему в голову. И уже более решительно попросил: — Не дразни, посиди у меня, сейчас нужна крайняя осторожность.

— Какая осторожность? — будто ничего не поняв, переспросила Старопова. — О чем ты?

— Не хорохорься, — вдруг по-деревенски просто и сурово сказал он. — Они тебя по головке за это не погладят. Не дразни, не разгуливай по селу, — добавил он еще жестче и определеннее, видно, решил, что уходить ей из его дома никак нельзя.

— А что? Что они могут? — Лицо ее покрылось красными пятнами, губы перекосились нервно, ощеро. — В уме ли ты, Коля?!

— Ты же решилась вон на какое! — уже на пороге, открыв дверь и полуобернувшись, ответил Матвеев. — Да и люди лышегорские нравом крутые. Неужто ты не видишь? — Николай Данилович словно хотел пригрозить, чтобы Старопова не своевольничала и ждала его здесь.

Он вскочил в седло и погнал Пальму к дому Афанасия Степановича. Поднял его с постели и наказал запрячь пару лошадей в дроги, взять фельдшерицу, пару мужиков в помощь и ехать в Высокий заулок, к Татьяниному кресту.

— Я там вас ждать буду…

— А чай, случилось-то что, Данилыч? Спешка больно большая. Аль там человек умирает!

— Умирает, Афанасий, умирает, — шепотом ответил Матвеев. — А возможно, и умерла твоя падчерица. Стреляли в нее. Ты только не шуми в доме, спешно, без крику, и Кузьминичне — ни-ни. Кинется еще с воплем по всей деревне. Действуй молчком. — Хотя и пригрозил, но сочувственно, видно, понимал, что Афанасию Степановичу тяжело будет скрыть такую весть от жены. — Ну, так я тебя жду, поспешай.

— Куда это вы среди ночи собрались, Данилыч? — на пороге появилась Мария Кузьминична.

— Дело у нас, дело, — замешкался Матвеев, не готовый к тому, чтобы сказать правду о гибели ее дочери, но не готовый и солгать… Не дожидаясь, когда соберется Афанасий Степанович, он вышел на крыльцо и с места погнал Пальму галопом через все село под заливистый лай собак.

Афанасий Степанович, собираясь, никак не мог решиться, сказать Кузьминичне иль, может, хоть намекнуть краешком, чтоб готова была. Но про себя думал: «А если жива Антонина, чего зря ее в волнение вводить. А если не жива? Чай, позже узнает, теперь уж какая разница! А если ей сказать, то все село будет знать, прав Матвеев, и поди разбери, какая кутерьма начнется. Кто же стрелял в Антонину? Я и не спросил у Данилыча, тоже незадача, чай. Кому это потребовалось стрелять в нее. Нет, пожалуй, надо сказать Марии. Антонина ведь все же дочь ее… Получится, что я скрыл…» Но так он и не сказал, так и не решился…

А по дороге к конюшне постучал к Демьяну Саукову и попросил его вместе с сыном поскорее в дорогу собираться. Пока Сауковы собирались, он запряг две подводы и спешно подкатил к их дому. Сауковых отправил за фельдшерицей, наказав по пути в Высокий заулок заехать за ним к дому Егора Кузьмича, и сам торопливо погнал лошадь в конец деревни.

Спалось мне в ту ночь тревожно и беспокойно. Несколько раз я просыпался. И сны все шли такие страшные, те, что и в памяти-то никогда не остаются, лишь тяжесть гнетущая в голове раскачивается и ухает, как после угара.

Хотя обыкновенно белые ночи всегда бывают легкие и сновидения скорые, парящие, голубые, словно не спишь, а смотришь без устали в теплое, светлое небо и думаешь невесть что обо всем на свете. И за ночь-то весь свет земной пересмотришь и со всякими-то людьми из самых разных концов поговоришь, и будто столь ясно и охотно они с тобой изъясняются, словно все друзья твои близкие. Не сон, а одно удовольствие. А тут такая хмарь нашла, словно это декабрьская ночь, тягучая-претягучая, которую и проспать-то тяжело, бока отлежишь, такая она длиннющая…

Но всякий раз просыпаясь, я видел через открытое окно, что солнце по-прежнему сидит на подоконнике и совсем не палит лицо, а лишь нарядно-золотистыми красками рассвечивает стенку над моей кроватью. Я опять закрывал глаза, но сновидения легкие так и не прилетали, вновь надвигалась какая-то неуемная тягость, словно все в моем теле отяжелело и налилось свинцом. Спать совсем не хотелось. Я встал с постели и пошел посмотреть на часы. Оказалось, что и двенадцати еще не было. А кругом — мирской покой.

Я сел к открытому окну и стал смотреть на медноликое марево, на медленный перелив огненных цветов… Сколько же солнцу сидеть еще? Ночь только начинается. Ну, да ведь самая короткая ночь, так и сидеть ему недолго, часа три. Может, махнуть на холм? Должно быть, оттуда какая красота откроется. И вся река в красноватой позолоте, и дальние болота в матово-серебряной дымке, и везде покой, и никакого-то движения. Антонина, должно быть, на танцах, хотя звуков аккордеона совсем не слыхать. Покой, да и только. А вроде бы она и не собиралась на танцы. И опять же спросила про холм. Уж не ушла ли она на «роковую» полянку? Неужели?