Арсений Ларионов - Лидина гарь

А Ноговицын, тот проворный, глаз у него быстрый, мне сразу же, ничего не спрашивая, задание дает. То ли он от Калерии слышал, уж не знаю, не спрашивала. «Аннушка, мы полезем на колокольню, а ты погляди в кладовых, не притаилась ли там какая-нибудь набожная сторожиха. Нам бы только колокола и кресты с луковиц срезать да сбросить, покуда богомолки прибегут…» — «Хорошо, говорю, гляну…»

А ночь стояла тихая, светлая, воздух так волнами и струился, самая летняя легота устанавливалась, когда живется и дышится легко, будто ты заново родился. Такой покой на душе бывает в это время. Вот как сегодня — гляньте, ну чего людям не жить! Вон как хорошо-то, и тогда так было…

Она помолчала, словно передохнуть хотела, душевно окрепнуть и, не задержавшись, продолжила:

— Ребята стали по лестнице винтовой вверх подниматься, а я — в боковушку-кладовую. Сторожихи там, конечно, никакой не нашла. А вот образа медные и на старых, черных досках рисованные и книги разные в кожаных переплетах на полках лежали. Я выбрала несколько медных маленьких образков с богоматерью, отделанных эмалью небесного, мягко-нежного цвета, таких нарядных да переливчатых. Молитвенник взяла и Евангелие. Небольшие книжечки. И захотелось мне почему-то еще и Библию взять. «Дай, думаю, Полюшке приятное сделаю». Ну и взяла, не прячась, под мышку. А Библия-то старинная, увесистая, и запомнила — с картинками она была и заглавные буквы рисованные, цветные… Я ведь раньше-то, девчонкой еще, читала Библию. С бабушкой Татьяной, бывало, сядем вечером, а она набожная была… «Читай, — говорит, — девушка, про жизнь божью и человеческую…» Я ей и читаю, а про себя думаю: «Ну вот, если слово «бог» отбросить, то все остальное, действительно, о самих людях написано, о жизни их, и все справедливо и поучительно. Был ли бог, был ли Христос — никому не известно, а вот что были люди, что они жили, мучились и мечтали — доподлинно известно. О том и мудрость нам свою высокую оставили…» И к книге этой, самой по себе, без всякой божьей религии, у меня с тех давних пор еще уважение было. Но после смерти бабушки Татьяны куда-то Библия исчезла, то ли она завещала кому, то ли взял кто-то, видя, что у нас она без надобности большой…

— Ну, мама, — покачал я головой от нетерпения, — уж и бабушку-то вспомнила и всякое такое, точно как Тимоха. Дела так и не дождемся.

Она осуждающе посмотрела на меня и говорит вдруг тихо:

— Вот и подошли к делу страшному, сынок.

— Почему страшному-то, Аннушка? — удивилась Антонина. — Эко лихо, срезать колокола, да их на Руси сколько раз снимали. Даже, я вот читала, при царе Алексее Михайловиче, когда Аввакум восстал, борьба церковная разгорелась, будто бы по селам и городам старообрядческие иконы Христа и Богоматери носили с выколотыми глазами. Людей ими устрашали. Как представлю себе: вот это страх божий. Вроде бы та же икона и тот же Христос, а оказывается, согласно слову высокому, не тот, порочный. Каково?! И глаза, оказывается, ему можно выколоть. И на поругание выставить. О, суд людской! Вся вера на слове, кто его говорит, тому и верь. А слова-то ведь из одной и той же книги…

— Ну да у каждого, Тоня, страхи свои. А как получилось-то? Вышла я из кладовой в коридорчик, и потянуло меня внутрь самой церкви зайти. Уж не знаю почему, но вот что-то потянуло. Дай, думаю, последний раз гляну на алтарь, пока иконы не убрали… Иконостас-то у нас был нарядный. Апостолы, Предтеча, Христос, Богоматерь, святые русские — в полный рост, величественные… Говорили, что расписывали его богомазы сольвычегодские, умельцы старинные. В Московском Кремле они церкви расписывали. Краски у них были праздничные, тона светлые, лики одухотворенные. Киновари они клали много, не жалели и растирали хорошо до белесых отблесков, так что икона-то пылала как жарки в июльский погожий день. Красота дивная — глаз не оторвешь. Такого иконостаса по всей Мезени, Пинеге и даже по Двине не было.

Зашла я внутрь-то, матерь божья, царица небесная, Федька Якушкин своим топором-лезвием полосует иконостас, будто косой вострой косит, и святые головы снимает. До того страшно… Я как сумасшедшая вдруг закричу «Господи-беда, остановись ты, лешак эдакий!» А в глазах у меня все поплыло, алтарь раздвинулся, упала я и сознание потеряла. Очнулась, гляжу, а Федька на крыльце церкви стоит: «Ты что, девка, орешь как недорезанная? Напугала меня. Пала и лежишь бесчувственна, не шевелишься. Дура, да и только…» Тут и Полюшка подбежала, в охапку меня, да прочь от церкви… Сколько лет прошло, а топор его до сих пор в глазах стоит.

Антонина боязливо прижалась ко мне, обхватила крепко горячими руками и будто вся замерла от только что пережитого волнения. Лишь легкая дрожь передалась мне, усиливая тревогу и напряжение внутри.

— Почему он решил порубить их?

— Никто, сынок, того сказать потом не мог. Ноговицын ему этого не наказывал. Сам он все сделал, по своей охоте Еще раньше Селивёрст Павлович в сельсовете предлагал, чтоб весь иконостас, как особо ценный, был снят и иконы эти в ризнице были закрыты. Но сразу этого не сделали Да ведь и у Якушкина-то потом никто не мог дознаться, чего это он в иконостас лбом уперся, какая сила его туда притянула…

— Так ты и образки не донесла?

— Донесла, сынок, донесла. Главное, и Библию-то не выпустила из рук. Как уж она у меня осталась, не помню Может, Федька, когда выносил меня из церкви, видел, что книга при мне была. А скорей всего, я при себе ее держала крепко. Все Полюшке отдала. Осенью они от нас уехали куда-то на Пинегу. Было от них, может, письма два, а потом и след затерялся. Куда они делись, не знаю и не ведаю. И все, божьи души, благодарили за Библию, а уж особо-то за образочки. Вот ведь как жизнь-то нас всех по-своему мает да гнет, сводит да разводит. Где они теперь, княжны, живы ли? Ласковые были девушки, обходительные.

Она замолчала, и в наступившей тишине слышно было, как где-то в поле надломленно-звонко заржала лошадь. Крик ее влетел в раскрытые окна и погас в комнате, не вызвав ни у кого даже любопытствующего взгляда, — все были под впечатлением от услышанного и пережитого.

— Аннушка, а ты Лиду, Селивёрстову жену, помнишь? — неожиданно спросила Антонина, может, подумав в этот момент о чем-то о своем, далеком от всего, о чем мы только что говорили. А возможно, наоборот, как раз самом близком… Тогда я мало что еще понимал в жизни взрослых, хотя и считал, где-то в глубине души — все мне известно, все происходит на моих глазах без какой-либо утайки.

— Откуда мне, я еще и на свет белый не родилась, — как-то отстраненно и вяло ответила мама. — Говорили-то о ней раньше много, особенно когда Селивёрст болеть стал. Вот старшая сестра моя, Ульяша, та помнит кое-что. Хотя тоже смутно.