Арсений Ларионов - Лидина гарь

— И что же она помнит? — настойчиво переспросила Антонина.

— Пожалуй, обличье-то Лиды она совсем не помнит. Хотя сказывала, что Лида любила нянчить ее. Придет, возле зыбки сядет, раскачивает и грустные, тихие песни поет, а то на руки возьмет и сказки рассказывает, будто взрослому ребенку. Но это вроде бы еще до приезда Дмитрия Ивановича было. Запомнила она, что веселая была Лида, лицо улыбчивое, ясное, а вот описать, как она выглядела, не могла, маленькая ведь она была, что-то четырех или пяти лет. Но помнит, как хоронили Лиду.

— Как хоронили? Она же сгорела в огне.

— Хоронили, сынок, хоронили.

— А где ее могила?

— И я ведь, Аннушка, тоже ее могилы не знаю. Никто из поташовских-то ее на кладбище и не поминал при мне.

— Так могилы теперь нет. А прежде была.

— Да как же, если была, то почему теперь нет? — удивился я.

— А дело-то вот как вышло. Когда Лида сгорела, отец-то ее, Илья Ануфриевич, тоже ведь покойничек уж, пошел на то место, где она в пламень вступила, и взял в коробку берестяную несколько горстей пепла. И с отпеванием, как мученицу и защитницу нашу, похоронили прах ее, коробочку закопали… Когда Селивёрст Павлович вернулся, поначалу ему даже и не сказали, что на кладбище есть могила Лидина.

— Почему не сказали?

— Откуда я знаю, сынок. Если вам так все это интересно, вы бы у тетушки Марии, маменьки твоей, Антонина, спросили. Сколько она месяцев возле больного Селивёрста провела, каких у них только разговоров промеж собой-то не было. Даром что невелика еще была тогда Мария. А востра умом-то. С тех пор они задушевные друзья.

— Ну а что же с могилой? — не терпелось мне узнать.

— А когда Селивёрст совсем выздоровел, ему и сказали, что прах-то Лиды похоронен был. И он на могилу стал ходить кажинный день, утром и вечером. Это обеспокоило всех. Отец-то наш уговаривать его стал, не шали, мол, Селивёрст, не мути людей, невесть что о тебе думают. И действительно, он перестал ходить на кладбище, но зато что ни день, то идет в Высокий заулок. А потом будто бы сам признался Илье Ануфриевичу, что коробок-то с прахом Лиды он выкопал и перехоронил его где-то в лесу в Высоком заулке. Илья Ануфриевич перечить ему не стал, крест убрал и землю заровнял. Вот и нет могилы…

— Куда перехоронил, никто не знает? — удивилась Антонина.

— Отец как-то говорил, что не раз видел Селивёрста за нашей дедовской пашней на маленькой полянке за ельником. Знаете это место? Опушечка такая крутолобая, и береза на ней многолистная, крепкая, немолодая уж…

Мы переглянулись с Антониной, но оба промолчали.

— Да наверняка знаете. Вот будто под этой березой он и похоронил ее. Туда и ходил вместо кладбища. Но это догадки лишь, а уж точно, где он закопал эту коробочку или прах ее рассеял, никто не знает. Рассказывают, что в молодости-то эта полянка и опушечка были любимым местом Селивёрста и Лиды. И когда Лида помешалась и ушла в лес, то первое время жила на этой полянке. Отец наш иначе как «роковая» полянка ее и не называл. Сколько страданий она приняла за все-то годы, сколько слов мучительных выслушала.

— Так ведь и ласковых тоже, — вдруг перебила Антонина.

— Но страдания, Тоня, дольше помнятся…

— А я и не знала, что у полянки этой судьба есть. — Тоня встала и собралась уходить, — и какая судьба, может, мы с ней не зря породнились.

— Как породнились? — недоуменно спросил я.

— Так ведь Лида мне свояченица будет по Ефиму…

— Тебе ли говорить о такой судьбе, — сердито поглядела на нее мама, — типун на язык, девка, ведь скажешь тоже.

— Ладно, Аннушка, не шуми, — с какой-то особой печалью в голосе ответила она. — Пойду я. Ты, голубеюшко, на холм сегодня не собираешься?

— Какой ему холм, скоро ночь на дворе. И так летает — никакого удержу.

— А ночи-то сегодня не будет. Первый день солнцестояния, хорошие люди загадывают на зарю утреннюю и ждут счастья.

— Откуда ты, Юрья, все знаешь? — улыбнулась Антонина. — Уж не звездочет ли ты у нас, уж не веришь ли ты еще в верхнюю звезду Ориона, как Селивёрст Павлович. Только Орион ваш не скоро еще появится, до августа далеко… А на солнцестояние, действительно, почему бы и не загадать, вдруг счастьем обернется. — Антонина наклонилась ко мне, обдав теплом и завораживающе устоявшимися запахами. — Пусть тебе снятся вещие сны, звездочет. — И звонко поцеловала в нос.

— Вот Селивёрст Павлович уж сегодня точно не спит, — сказал я, поднимаясь из-за стола, чтобы проводить до сеней Антонину.

— Откуда ты знаешь, сынок?

— Он эту ночь, как солнце зорюет, не ложится в постель. В прошлом году мы вместе зоревали…

— Тебе, я вижу, хочется поскорее на мельницу, — недовольно покачала головой мама.

— Конечно, вот как вернется Ефим Ильич, так и отвезет меня сразу же.

— Конечно, голубеюшко, он тебя отвезет, — и опять порывисто приникла ко мне, словно надолго прощалась, и пошла в сени. Следом за ней вышла и мама.

— Ты не тоскуй, — утешала она Антонину, провожая на крыльцо. — Приедет вот Ефим, и все образуется, и сплетни отлетят как шелуха семечек. Ты не печалься, не переживай, Ефим добрый, он все поймет.

Старопова совсем пришла в себя. Ей показались весьма подозрительными и торопливость, и столь упорная несговорчивость Ляпунова. Она сразу хотела свернуть на лесную дорогу к Высокому заулку, чтоб заехать на лешуковскую пашню со стороны Кукуя. Но раздумала, где-то в глубине души ей не хотелось верить, что и торопливость его, и смелость в разговоре, и такое несносное раздражение вызваны серьезными переменами в его душевных привязанностях. Ей хотелось верить только в одно, что он по-прежнему любит ее. Она пришпорила кобылу и галопом пронеслась по селу прямо к дому, где жила на постое семья Ляпунова. Подъехала к открытым окнам, позвала, кто есть дома.

Откликнулась Лариса Александровна, сказав, что Евгений Иванович с утра еще не появлялся. Старопова что-то неразборчиво и раздраженно буркнула в ответ и, круто повернув Пальму, опять погнала во весь упор, теперь к колхозной конюшне… Афанасий Степанович был на месте, но отвечал неохотно и скупо. Ничего, кроме того, что председательский Орлик в конюшне, она от него не добилась. И шагом поехала к правлению колхоза. «Авось сидит…» И все пыталась во всех подробностях припомнить, как складывался этот день. Воспоминания вновь подняли в ней бурю, вызвав болезненно нестерпимое желание объясниться с ним сегодня же. Но и в правлении его не оказалось — дверь была закрыта. Она объехала бывший дом Бозурей, где размещалось правление колхоза со всеми службами. Везде было пусто, словно вымерло все. «И ведь не поздно еще. Чего это они? Хотя, если хозяин гуляет, кому тут есть дело до колхоза…» Она, не задумываясь, подъехала к воротам, ведущим в поля. И рысью погнала Пальму в сторону Белой Едомы.