Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он почувствовал, как солнце прошло по его спине. «Ты погляди, еще греет, и до чего ласково, — удивился он. — Да ведь сегодня оно первую ночь стоит. Вот уж и равноденствие. Опять земля пришла к макушке, опять все радостью исполнено. Вот как устроено в природе, что и солнцу надо постоять, передохнуть, чтобы вновь двинуться в долгий путь. Блаженный день, а я вот напрочь забыл о нем. И прожил-то такой день не по-людски, сумбурно, тяжело, скандально, может, хоть вечер счастливой встречей скрасится…»

Вспоминать об Антонине ему было легко и приятно. Он поднялся и торопливо заковылял в гору, неловко прихрамывая на раненую ногу. «А если она ушла, не дождавшись?» Беспокойство подгоняло его, и он еще шире и круче зашагал в гору, уж не оглядываясь вниз, а мысли все вертелись вокруг солнца. Он хотел представить его в застывшем состоянии, отдыхающим. Но не смог и улыбнулся: «Видно, без фантазии я…» Передохнул он только когда совсем поднялся на угор, и опять не оглянулся в сторону села, а поспешил туда, к лешуковской пашне, к старой толстоствольной березе на маленькой уютной опушке.

Этим вечером Антонина зашла к нам домой. Мы долго сидели, пили чай. Она чем-то была опечалена, говорила тихо, без прежней веселости и озорства. И как-то странно все меня по голове гладила, к себе прижимала, все приласкать хотела, даже мама это заметила.

— Тоня, что ты тискаешь его как кутенка? — оговорила она.

— А я, Аннушка, день его не вижу и скучаю, будто вечность не видела.

Слова ее немало удивили меня, хотя после встречи с Евдокимихой в Высоком заулке она стала относиться ко мне еще мягче, еще приветливее. И при встрече всегда привлекала к себе, обнимала и непременно, как Селивёрст Павлович, целовала в макушку.

— Ты бы своих скорей заводила. Вот Ефим вернется, первым делом — ребеночка. С ребеночком-то и мужа легче ждать, разве нет? В детях жизнь наша бабья, Тоня. Трава траве на смену должна спешить, век-то у нас больно короткий.

— Легче-то, конечно, легче, но нет его, ребеночка-то, не завелся, — печально ответила Антонина. — Ну да вот, голубеюшко, — моя отрада. — Не выпуская из рук, она прижала меня и осыпала легкими, стремительными поцелуями. — Такого-то паренька, Аннушка, как твой, у меня никогда не будет.

— Не торопись судить раньше времени. Заведутся и у тебя, да еще какие славные ребята.

— Да вот что-то не заводятся, а, считай, больше двух лет вместе живем.

— Ну, вместе-то — без году неделя, он все в разъездах, потерпи, — по-женски наставительно говорила ей мама. — Вот Ефимушка через недельку вернется, и заживешь, девка, без тоски и без печали, в радости да удовольствии. — Лицо ее подобрело, глаза заблестели возбужденно. — И всем нам веселей с Ефимушкой-то будет — мужик в доме появится.

— Аннушка, у тебя все разговоры обязательно сводятся к Ефиму. Давай поговорим о ком-нибудь еще, о ком и Юрье будет интересно послушать.

— Это о ком же еще? — удивилась мама и настороженно посмотрела на нее.

— Ну, о Ноговицыне, например, директоре школы. Расскажи Юрье, как он его хвалил сегодня.

— Ему что, не о чем было больше с вами говорить? — рассердился я.

— Не дичись, глупыш. — Антонина привлекла меня к себе. — Он хорошо о тебе говорил. Хвалил. Матушка твоя аж вся раскраснелась от слов его. А что мужик он видный, да еще при всех орденах — глаз не оторвешь. — Она явно дурачилась.

— Пошла-пошла крутить. — Мама рассмеялась. — Я у него училась, когда он только начал работать в Лышегорье. А теперь сына моего хвалит, разве это не приятно?

— А что он, такой старый? Я больше тридцати никак бы не дала.

— Когда церковь-то разоряли, он у комсомольцев верховодил — уж ему тогда за двадцать, наверное, было…

— Значит, ему к сорока.

— А кто же церковь разорял? — спросил я.

— Тебе-то что за печаль, сынок?

— А Павел Гурьянович — учитель наш по литературе — говорил, что Егор Кузьмич и Селивёрст Павлович.

— И что же ты молчишь, ни слова не сказал об этом? — глянула недовольно мама.

— Я хотел у дедушки спросить.

— Мог бы и не ждать. Не обо всем знает только Селивёрст Павлович, кое-что и я знаю, — вдруг обиделась она. — А вот почему так говорит Павел Гурьянович — это уж совсем новость. Он же приезжий. Давно ли у нас живет? Года два, поди. А церковь разоряли — я еще в школу ходила, эдак, наверное, в году тридцать первом или втором, если не позже.

— А мне тогда и совсем года четыре было, — улыбнулась Антонина, — мне и помнить неоткуда.

— Но я-то хорошо помню, будто сегодня это было. Все помню. И случилось это вот так же летом, на пожни выезжали.

— А когда с Лениным прощались, ты была в церкви?

— Откуда мне, сынок, мала еще была, совсем мала… А рассказы людей помню. Тогда это часто вспоминали. Сколько пережили люди в тот вечер. Особенно, господи-беда, когда Селивёрст Павлович в полной тишине-то, такой чуткой да напряженной, что слышно, как гулко сердца стучат, вдруг, будто молнией по глазам хлестнуло, говорит: «Поклянемся, люди, Ленину!..» От неожиданности такой у всех аж дух перехватило… Было это, было… И вспоминали — рассказывали, как школу строили: эко лихо мужики топорами-то махали, легота да любование… Силы-то сколько, напору-то человеческого… А вот те мужики все на войне полегли. Бабы на День-то Армии не зря голосили — больное тронул Селивёрст Павлович, больное, неостывшее… Теперь им на смену вырастут ли такие…

— Вырастут, Аннушка, вырастут, вон наш Юрья, Петька Жданов, Ленька Елуков, вон сколько хороших ребят растет…

— Да ведь они — недокормыши, господи-беда, на гнилушках растут… Будет ли у них такая сила, да еще с духом крепким согласная.

— Зато вера та же, что у Селивёрста Павловича и Егора Кузьмича, крепкие будут орешки, их кулаком не расколешь, правда, Юрья?

— А кто это на нас с кулаком пойдет? — и улыбнулся ехидно. — Уж не Ляпунов ли с Евдокимихой?

— Ну, Юрья, ты и языкаст, тут же норовишь уколоть… Давай, Аннушка, а то Юрье не терпится…

— Чего это ему не терпится, — заворчала она сердито, — неужто опять нацелился куда-нибудь полететь, хватит, набегался.

— Мама, ты не шуми понапрасну, у меня и в мыслях не было уходить из дому. Ты, как Тимоха, у того, пока дождешься, когда он начнет о деле говорить, умереть и воскреснуть десять раз можно.

— Эко ловко — десять раз умереть и воскреснуть. — Она весело рассмеялась. — Ну, торопыга же ты, Юрий, как и отец твой, покойничек, все ему не в лад да не в склад, все поживей да посноровистей.

— Давай, Аннушка, и правда рассказывай, а то мне домой надо, засиделась, сомлела за чаями-то горячими, а послушать тебя хочется, интересно.

— Ладно-ладно. Не пойму только: чего это вдруг про церковь вспомнили, да еще в школе?