Арсений Ларионов - Лидина гарь

Но ведь как нам хорошо было зимой. Поедем с ним в райцентр на совещание лесом, на безлюдной дороге друг к другу в санях прижмемся, он крепко обнимет меня, а рука его уж там в моем тепле, под всеми одежками, жадно скользит, холодом кожу обжигая. Аж дух перехватит от одного прикосновения, до чего хорошо было, тревожно, сладко. До него я глуха была к мужской ласке. И не думала и не гадала, что постель с ним может все во мне обнажить, будто кожу с меня сдернул. А ведь почти пятнадцать лет я до него была женщиной. И сколько мужиков было, и парней яристых, отчаянных, сильных, а вот легко забытых. Но сегодня уж он мой. Только мой, на целую ночь! Боже, счастье-то какое…»

Ей всегда нравилось быть возле него на людях не прячась, быть подолгу и постоянно чувствовать, что он принадлежит ей. Все другие бабы в Лышегорье могут только тайно желать его, смотреть ему вслед, вздыхая в ожидании его счастливого ночного прихода. Ей и в голову не приходило, что он уже принадлежал другой. Когда Ляпунов сказал, что остальные пожни они осмотрят завтра, а теперь, мол, пора домой, она вспылила, не сдержалась. А он будто ждал этого…

— Надоели вечные упреки, преследования. Хватит. Нам говорить больше не о чем. — Он повернул Орлика и, пришпорив, бешено понесся в сторону Лышегорья.

Она опешила. И не поняла: то ли он шутит, то ли всерьез. Но, подождав, решила: пожалуй, не шутит, а просто воспользовался ее горячностью. И, горько хмыкнув, тоже скоро погнала Пальму в сторону села, потрясенная и возмущенная его выходкой. Догнала его почти у Лидиной гари, попыталась более сдержанно выяснить, что бы все это значило, почему он ее избегает. Он молчал и был настроен, судя по всему, не объясняться.

Она опять не сдержалась и пригрозила, что в первую же совместную поездку в Лешуконское поставит о нем вопрос в райкоме.

Но в этот момент она показалась ему настолько постылой, чужой, что сама мысль о близости переворачивала все внутри. И слова слетели у него сами по себе, без какого-либо внутреннего сопротивления и страха:

— Я не могу тебя видеть, неужели ты не способна это понять, да я тебя ненавижу…

— Ты что, всерьез? — Никогда прежде он не говорил с ней так смело, грубо и отчужденно.

— А ты как думала? Только всерьез. И оставь меня в покое, не преследуй. Все, что ты делаешь и говоришь, мерзко, отвратительно. Все. По-твоему, если я сплю с тобой, я честный, чистый и безгрешный. Если же встречаюсь с Антониной, то я растленный, безнравственный негодяй. Ну и дрянь же ты, баба, прости за крепкое словцо. — Ему хотелось выговориться и сказать ей все, от чего давно болела душа, истомившись от унизительного рабства, которое он сам на себя взвалил. Но все же что-то остановило его, и раздраженно, отчаявшись, он махнул рукой. — И как только земля тебя носит с твоей ненасытной злобой…

— Замолчи! — дико закричала она, оборвав его на полуслове, и рывком вырвала наган из кобуры, уперев ему в грудь зияющий ствол.

— Ну-ну, дури дальше, — сказал он спокойно, почувствовав терпкий запах нагретого металла.

— Замолчи… Иначе… — Наган понуро клюнул в ослабевшей руке. Она зарыдала, пала на гриву Пальмы и исступленно затряслась всем телом…

Он не подъехал к ней, не стал ее утешать, лишь подождал, пока она не перестала всхлипывать тяжело и беззащитно, и тут же, пришпорив коня, понесся в Лышегорье, оставив ее одну на дороге. Он понимал, что вряд ли хорошо поступает, но не находил в себе сил и утешить ее…

В последнее время Старопова глаз с него не спускала, ходила буквально по пятам каждый вечер. Он, переживая, что с приездом Ефима Ильича встречи с Антониной прекратятся вовсе или будут крайне редкими, случайными, изнывал от преследований. Однако внутренний страх перед неистовым, почти сумасшедшим напором Староповой все это время сдерживал его. Но в конце концов он решился и вновь позвал Антонину в Высокий заулок. Встреча их должна была состояться сегодня вечером. Он нервничал целый день, был зол на Старопову за ее неуступчивость и сказал, может, лишнего, что в другом случае вряд ли бы осмелился. Но теперь был даже рад, что сказал. «Пусть остынет да подумает, а то уж на голову села…»

Он свернул с Мирского тракта и лесной дорогой выехал прямо к конюшне. Отдал Афанасию Степановичу взмыленного, уставшего от долгой езды Орлика, а сам, сказав, что полями пойдет домой, двинулся к Высокому заулку. И уж на ходу почувствовал, как ноет старая фронтовая рана, сводит колено так, что согнуть его несносно больно. Но возвращаться на конюшню не стал. «Без Орлика, пожалуй, будет надежнее, — и сел на межу передохнуть, попытался немножко растереть ногу в колене. — Ах, эти нервы, переживания, — и ругнулся беззлобно про себя, вспомнив опять разговор. — Но ведь нравилась мне она, нравилась жадностью, страстью, вечной неудовлетворенностью, изматывавшей до полного изнеможения и тихого блаженства… Все помню — руки ее сильные, требовательные, быстрые; властный, почти животный перекос губ в страсти… Неужели это мне нравилось?!»

Ему стало горько и досадно. Он чувствовал, что сами воспоминания о ней ему неприятны, раздражают его. Ему хотелось подумать о более светлом, о предстоящей встрече… Мягкость, пахуче-сладкая ласка Антонины потрясли его. Он вновь почувствовал себя молодым, полным сил, ему хотелось вновь работать, любить людей, быть добрым. «Так в чем же грех мой?! В том, что теперь мне нравится молодая, что с ней я хочу быть?! Но грех ли это? А прежде нравилась Евдокимовна, годами-то, пожалуй, она старше меня. А почему не грех? Если я ни мыслью, ни телом не живу с женой своей. Все трачу на других, все к ним спешу, забыв обо всем на свете. Но ведь такое время. Не закапывать же всех заживо. И сирым, одиноким жить хочется, сколько страсти в них жгучей, годами скопившейся, набухшей. Да что я, один так живу? Всем мужикам достается. Но я уж, видно, пресытился. А ведь живу-то я беспутно, — вдруг обожгло его, — беспутно, что оправдываться, маета кругом, и выхода нет. Узел затянулся. Рубить его надо — иначе не развяжешь. Запутался. Конца нет. Но Антонина — страсть ли это только?! Как она женственна, кротка. Ах, жизнь, чтобы раньше годков на пять… На пять? Мог ли тогда я думать об этом? В госпитале — смерть в глазах. Как легки и скоротечны наши желания, когда сила приходит в тело…»

Он без усилий вспомнил, как у него с Антониной все начиналось. Однажды, еще в первые месяцы жизни в Лышегорье, он обратил внимание на девушку, которая шла по улице мимо правления. Он долго смотрел ей вслед, пытаясь вспомнить, с кем она схожа. Но отойдя от окна, так и не вспомнил, а случайно возникшая мысль о сходстве погасла до следующей встречи с Антониной. И тогда он разглядел ее внимательнее, ближе, пристальнее, и догадка обожгла его. Как он заметил, именно с того времени его влекло к ней. Он ждал удобного случая заговорить и не преминул им воспользоваться, лишь возникла такая ситуация.