Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ушла бы, голубеюшко, ушла. — Она тихо всхлипнула и всей грудью своей широкой и мягкой прижалась ко мне и зарыдала навзрыд. — Ушла бы, — плаксиво повторила она. — Так тянет к нему, что я сама не своя хожу, живу и места никак не найду, и покоя мне ни в чем нет, кроме этих ворованных встреч. Люблю я его, голубеюшко, люблю и сама не знаю за что. Стихия какая-то, напасть. И бабник он, конечно, кому в деревне это неизвестно. И уж, окромя Евдокимихи-то, он ведь сколько еще домов по ночам обходит, особо зимой. Бабы у нас молодые, круглые, румяные, кровь с молоком, ничего в них с войной-то не пропало, только что без мужей остались. А тяжело, голубеюшко, в стылой-то постели спать, когда груди каменеют от тоски и охоты. — Она печально вздохнула. Погладила мои волосы, задержала руку на моих заплаканных щеках. — Я вот сердцем сочувствую его жене. Лариса Александровна — душа человек, хорошая, добрая женщина. Все видит, а молчит. Все ему прощает, видно, любит его. Так же и меня к нему тянет на беду в омут, и я готова ему все прощать, лишь бы хоть разочек-другой побыть с ним вместе. Он ведь, бес, все во мне перевернул, да, голубеюшко, перевернул. Я и сама не знала, что бедовости да страсти во мне, поди-ка, сколько. — Она вдруг смутилась, вздохнула, подняла меня на руки и намерена была нести.

— Нет-нет, я сам, только еще чуть-чуть посидим возле креста и потихоньку пойдем.

Она легонько подтолкнула меня, придержав на весу, и, полуобняв, осторожно поставила на ноги.

Я оглянулся, а за крестом стояла Лида и смотрела на нас. Заметив, что я увидел ее, помахала рукой и улыбнулась, широко и приветливо.

— Пришел в себя? Вот и хорошо. А то я беспокоилась, что до утра ты тут останешься, плох ты был…

— Спасибо, хорошо мне, — ответил я тихо Лиде.

— Ну и иди, не оставляй Тоню.

— С кем это ты разговариваешь?

— С Лидой. Посмотри, она стоит за крестом.

— Там никого нет. Тебе, видно, грезится. Болен ты совсем, переволновался.

— Как же, грезится, — обиделся я. — Ты позови ее, она и откликнется.

— Да как же я позову ее?

— Так и позови…

— Это же, Юрья, полотенца на кресте надуваются ветром и хлопают. Видение это, нет там никакой Лиды… Беда с тобой, ты, как Селивёрст Павлович, везде ее видишь. Она ведь покоенка. На огне сгорела. Откуда ей тут быть? На роду у вас, что ли, маета такая, грезами да видениями жить… Больно душа у вас впечатлительная, чуткая до всего, — сочувствуя, она прижала меня к себе и неторопливо шагнула вперед, чтоб и я опробовал свои силы и подстроился ей в лад.

А Лида по-прежнему смотрела на нас и тихо улыбалась. И мне было очень жаль, что Антонина не видит ее…

Мы пересекли пашню и разъезженной дорогой тихонько направились через перелесок к Лышегорью, вдруг навстречу нам вылетела лошадь с седоком. Антонина едва успела отскочить в сторону, увлекая меня за собой. Я даже сначала не узнал, кто это, подумав, не председатель ли вернулся.

— Ты что это среди ночи по лесу с ребенком бродишь, кого тут выискиваешь, с кем дролишься? — Визгливый, надменный крик стремглав пронесся над нами.

И я узнал ее по голосу, хриплому, прокуренному, с характерной начальственной интонацией, присущей только женщине, находящейся в должности и привыкшей со всеми, кроме тех, кто выше по рангу (но такие в наше Лышегорье наезжали крайне редко), разговаривать резко, с оттенком непонятного раздражения.

Старопова решительно осадила на всем скаку кобылу, так что та вздыбилась, чуть не скинув ее наземь. Но она удержалась.

— Ты, Анна Евдокимовна, хотя бы мальчика постеснялась, если меня не стыдишься, — сдержанно заметила Антонина.

— Ишь как запела, будто овца, тише и глаже не сыщешь. — Старопова нарочито громко и по-мужицки грубо рассмеялась, так что эхо отозвалось легким откликом. — Ты, я вижу, не больно стесняешься, если таскаешь его на шухере стоять. Боишься, чтобы не накрыли с Ляпуновым. Бойся, бойся, накроют, доиграешься…

— Ты, Евдокимовна, удержу ведь не знаешь.

— Полегче-полегче, вишь повадилась кошка! Что тебе, помоложе не хватает? Вон ровни-то твоей полдеревни, таскайся, ярись, пока мужик не вернулся, а Ляпунова оставь. Мне и так с ним забот хватает, а еще тут ты со своей чистой да непорочной любовью… — Она нарочито громко и бранно выругалась. — Не трогай его, не то… — и сверкнула темной ненавистью, угрожающе приподняв длинную плетку, скрученную на цыганский манер из тонких ремешков, — у меня рука тяжелая, накличешь беду…

— Вот ужалили ведьму, она и места себе не найдет, да еще и грозит, будто царицка, — слетело у меня совсем неожиданно. И плеть, словно вырвавшись у нее из рук, со свистом полетела над нашими головами. Антонина рванулась от дороги, подхватила меня под руки… А плеть свистела вслед, как косой срезая верхушки молодых низкорослых березок, и самым кончиком ремня прочертила мне спину, пронзив огненно-жгучей болью.

— Я вам прищемлю язык, — бешено дергая Пальму под уздцы, она хотела достать нас. Но кобыла упиралась, мотала головой и хрипела тяжело, надрывно. — Ишь волю взяли глаза колоть. От земли еще не поднялся, а уж вон какими словами, — и, взбеленясь от злобы, сыпала отборной мужицкой бранью.

Антонина, увлекая меня дальше в лес, шептала:

— Молчи, голубеюшко, только молчи. Авось отвяжется…

Но Пальма все же махнула через кустарники и снова настигла нас.

— Ты чего нас преследуешь, Евдокимовна, чего добиваешься? — тихо спросила Антонина, прижав меня спиной к себе.

— Хочу, чтобы ты не мутила голову Ляпунову. Со своим-то уж наспалась-наобнималась, к чужим тянет, слаще, думаешь. Гляди, если не оставишь Ляпунова…

— Не могу тебе обещать, Евдокимовна, — твердо и спокойно сказала Антонина.

— Не можешь? Значит, хочешь, чтобы я пониже согнулась перед тобой. И согнусь, только откажись от него, отступись, — говорила она надломленно, визгливо и неприятно. — Иль хочешь, чтобы я на колени бросилась. Ради него и это могу… Могу и на колени.

— Не обещаю, Евдокимовна, не обещаю.

— Ух, сорная трава!

Плетка вновь пронзительно запела в воздухе, но не успела накрыть нас с Антониной. Кобыла испуганно заржала, поднявшись на дыбы, и, чуть не скинув Евдокимиху, повернулась да махнула разом через кустарники, дико понеслась по дороге к Лышегорью. И ветки хлестко били Старопову по лицу…

— Что это с Пальмой-то случилось? — Приходя в себя, спросила Антонина. — Кто ее пугнул? Уж не медведь ли у нас за спиной?

«Значит, она опять не видит Лиду», — подумал я и ничего ей не ответил. А Лида, обдав пряным запахом лугового медового клевера, пошла от нас прочь, вниз, в густой ельник…

— Ты что замешкался, Юрья? Пойдем скорее, Аннушка небось извелась вся…

— Да ничего, ведь лето. А может, я на рыбалке или с Тимохой в ночном.