Арсений Ларионов - Лидина гарь

А если она тоже в Высокий заулок — неожиданно осенило меня, и боль полоснула по глазам.

Я вскочил и стал смотреть на самый дальний от меня угор, через который она должна подняться от ручья, если тоже идет в заулок. Действительно, не прошло и десяти минут, как она вышла на тот угор. Чуточку задержалась, оглянулась и по зеленым озимым, не торопясь, двинулась к перелеску.

Я сорвался с холма и кубарем, не чувствуя под ногами земли, полетел вниз, к ручью. Шальная, неведомая сила, подхватив меня на вершине холма, несла сквозь колючий кустарник и на лету, по кочкам, перекинула через болотце в низине у ручья. И только в березняке перед пашнями я как очумелый, задохнувшись от бега, припал к березе.

Может, мне показалось. Как было бы хорошо, если б мне всего лишь показалось! А если и не показалось, то где я их найду в лесу? Да если и найду, что скажу им? Глупо все, глупо и обидно. Но идти домой я не могу. Я должен все знать! Тогда и придет облегчение. Почему жизнь так несправедлива, во всем несправедлива? Почему Ефима Ильича должны обманывать, разве он того заслужил? Он же добрый и Антонину любит. А стоит лишь ему за порог, как тут же и обман является и самый близкий ему человек — неверный. А может, я все придумал и Антонина по-прежнему хорошая и любит только Ефима Ильича… Я обойду пашню. Если их нет, то все это мое глупое воображение и ревность. Это прибавило мне сил, я встал и пошел прямо на заходящее солнце, пробивающееся сквозь мелколистную березовую дымку, пахучую и свежую. Я почти успокоился и внутренне был готов ко всяким неожиданностям. Единственно, чего я боялся, близко подходить к Татьяниному кресту, особо вечером, хотя и в белых, но все же сумерках. Я и сам не знал, откуда у меня этот страх. Но при виде креста, даже издалека, мне всегда было страшно, а на душе почему-то — хорошо. Возвышенно трепетала она в волнении и страхе.

Еще в березняке я взял чуть вправо от солнца, чтоб на пашню выйти с верхней правой стороны, а крест остался бы внизу посередь поля. И решил, что далеко в лес не пойду, ельником обогну поле, спущусь в ольшаник и, не поднимаясь дальше в заулок, через Кукуй дойду до дому… И у самого края березняка я наткнулся на Орлика. Он был расседлан и пущен по меже на длинной веревке. Он поднял голову и, увидев меня, заржал весело, видно, ему наскучило тут пастись одному.

Я отступил и в полубреду пошел по закраине поля к ельнику. Но ничего не увидел. И уж когда только стал спускаться вдоль пашни вниз, показалось мне, что вроде бы справа председательский голос чуть-чуть пробивается. Я встал под ель, присел на корточки, прислушался. Тихо. Подождал. По-прежнему тихо. Может, послышалось.

Но все же пошел в ту сторону, откуда голос слышался — впереди пробивался свет. Видно, поляна небольшая. Хотя я что-то не припоминал, как она могла выглядеть, эта полянка. И опять ветерок донес председательский голос, но уже более явственно.

Ступать я стал еще осторожнее. И шел только на голос. Неожиданно оказался на краю тихой лесной прогалины. Кругом были малинники, чуть дальше — чистая небольшая полукруглая полянка с маленькой пуповидной опушечкой. А на самой опушке у старой толстоствольной березы сидел председатель, крепко опершись спиной в дерево, а у него на коленях была Антонина. Полуобнявшись, они что-то говорили друг другу, счастливые и беззащитные. Антонина мягко целовала жесткие стрелки его усов, и такой покой, умиротворение соединяли их в этот момент, что все внутри меня перевернулось от жесточайшей боли. Глухая обида сдавила сердце, будто самое несносное горе всей непосильной тяжестью свалилось на меня.

Я бросился прочь от полянки и бежал через ельник, не замечая ничего, пока не уткнулся в Татьянин крест… Опешив от неожиданности, я почувствовал, что до другого края поля не добраться. Страх и холод пронизывали меня с головы до ног, а на пути был крест… Ноги подкосились, и я упал на мягко пружинящий ковер озимых… И все растворилось разом — реальность исчезла…

Когда я очнулся, прямо надо мной висел крест и белые полотнища гулко и, как тяжелые волны, лениво били по крестовинам, обдавая свежими струями воздуха. Голова лежала на чем-то мягком и теплом.

— Ну, славу богу, кажется, ты все-таки живой. — Антонина, улыбаясь, глядела на меня обрадованно и нежно. — Ты почему здесь оказался? — настороженно спросила она. — Я наткнулась тут на тебя совсем случайно. И почему ты плакал, кто-то напугал тебя?

— Я видел вас с председателем на полянке. — Голос мой задрожал, сорвался, и слезы вновь перехватили дыхание.

— Ты что же, следил за нами? — Она нахмурилась. — Сам или тебя кто-то научил?

— Сам. И вовсе я за вами не следил. Уж так получилось. Не бойся, кроме меня, никто не знает, — и опять все тело мое содрогнулось от страданий.

— Ну, успокойся, голубеюшко, успокойся, — сказала она ласково.

Потом приподняла мою голову повыше, чтобы свободнее было дышать, положила ее к себе на грудь и наклонилась совсем близко, как тогда на огороде, обдав жаром и дурманяще-сладким запахом волос.

— А как же ты у Татьяниного-то креста оказался, если был рядом с нами у полянки, хотя звуков мы никаких не слышали, ни шагов, ни треска сучьев.

— Откуда вам слышать, вы друг друга-то, наверное, не слышали, так вам хорошо было.

— Ты долго возле нас был?

— Ты уж совсем, Антонина, видно, умом решилась.

— Ну, успокойся, голубеюшко, успокойся. Я тебя больше всех люблю: и больше Ефима Ильича, и больше Евгения Ивановича, только ведь ты еще не вырос, — и стала гладить мои волосы, теплом возвращая к жизни. — Был бы ты чуть постарше… А то ведь маленький еще, хоть и сердцем больно доверчивый. Беда ты моя, беда. — Она мягко стала целовать в щеки, в нос, в глаза, как целовала меня всегда мама, одним лишь чутким прикосновением бугорков губ.

— Ты любишь меня как брата? — тихо спросил я. — Ведь мы с тобой брат и сестра. И дедушка Егор у нас один.

— Люблю я тебя больше, чем брата. Ты мой самый золотой человек.

— А ты любишь Евгения Ивановича больше, чем Ефима Ильича? — спросил я, когда глаза наши встретились и оказались совсем рядом, так что даже в сумерках белой ночи я мог рассмотреть синевато-белый окат зрачков.

— Не знаю, я об этом не думала. Только с Евгением Ивановичем мне не жить. Он ведь отец, у него двое детей, сам знаешь. Да и Лариса Александровна — хорошая мать, она их не отдаст. А как же это дети при живом отце без отца будут, такой грех на душу я взять не могу.

— Он уже уехал? Орлик там на привязи стоял.

— Он всегда первым уходит, а уж потом и я по тропинке. Я еще без него-то там, у березы, посижу, поплачу, тогда и в дорогу, когда сердце отойдет чуть-чуть и тепло его опадет с моего тела.

— А если б не дети, то ушла бы к нему?