Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А может, ему Евдокимиху видеть не хочется? Для него-то каждая встреча — травма. Сразу ее не одолеешь, тяжко.

— Я ему сказал об этом напрямую, Юрья, как ты мне сейчас. А он ответил: «Чего мне, Селивёрст, от нее бегать? Пусть она меня избегает. Я честно жил, грязь меня не коснулась, пусть она теперь со своими дружками попробует людям глаза замазывать… Накипь, Селивёрст, они, накипь…» Так что нет, Юрья, у него действительно забота только о здоровье, о собственном душевном состоянии. Ведь он не лукавил, когда тут в застолье сказал, что у него нет зла на Старопову. Он правду сказал, я ему верю. Чего ему на нее злиться, мстить ей, когда люди знают, что правда за Семеном.

— Ну и что же, они не понесут никакого наказания, что оболгали его? — Внутри у меня от негодования аж оборвалось все. — Что же он им, так и простит?!

— Что ты, Юрья, простит — не простит. Он, не доезжая до деревни, чтоб не размягчить себя, написал в Архангельске заявление в парткомиссию. Все изложил, за что был посажен, кто на него напраслину такую написал, сколько сидел и почему освобожден… Будут разбираться, сказали. Но ведь это долгое время, пока они все выяснят. И Старопову, несомненно, вызовут. Спрос с нее теперь — партийный.

— А я бы судил…

— Ты вырасти сначала, лекрень тебя возьми, а потом — в судьи…

— Подумаешь, выговор по партийной линии, это Евдокимихе как с гуся вода. Нет, прав Тимоха, я с ним целиком согласный, таких людей дустом надо выводить, канифолью…

— Ты по-детски жесток. Добрее надо.

— А если бы эти годы отсидела Евдокимиха по вине Семена Никитича, она была бы добрее?..

— Они с Семеном разные люди…

— И я о том же…

— Пойдем-ка спать, паренек, я вижу, тебя не переговоришь.

На том мы и разошлись. Селивёрст Павлович поднялся в поветную избушку, где жил, приезжая в деревню, я убрал со стола и тоже лег спать. Солнце снова поднялось над горами, только с восточной стороны, и ударило яркими низкими лучами по окнам. Я задернул занавески и нырнул под одеяло…

Через два дня Селивёрст Павлович и Семен Никитич собрались на Визеньгу. Нас с Ленькой они не взяли, отказался категорически Семен Никитич. А Селивёрст Павлович посчитал не совсем удобным брать меня одного.

Мы с Ленькой перевезли их за реку и проводили километра два, за первые болота. Дальше они нас не пустили. Мы долго смотрели им вслед. Все снаряжение и припасы нес большой и крепкий Селивёрст Павлович, а рядом с ним, по общему настоянию налегке, шел сгорбившийся, состарившийся раньше времени Семен Никитич, когда-то рослый и красивый солдат лейб-гвардии Измайловского полка, жилистый силач, гроза всех лышегорских драчунов…

Селивёрст Павлович обещал вернуться к концу недели, но прошел назначенный срок, потом день за днем, а он все не возвращался. События же между тем принимали все более острый характер.

…Евдокимиха совсем взбесилась. Командовала, кричала по поводу и без повода, дергала людей, нервничала, гоняла Пальму по деревне только галопом. И все смотрели вслед сочувственно, считая, что возвращение Семена Никитича совсем вывело ее из равновесия. Бабы на каждом углу судачили: «Как же она в глаза ему смотреть будет? Думала ли она, что сам Сталин, собственным указом, его освободит. А куда же двинешь теперь жаловаться выше кремлевской головы. Вот она и забегала, заюлила, завиляла хвостом…»

Но думы у Староповой были свои и совсем не совпадали, как потом выяснилось, с общим умонастроением. Она горевала и бедовала, но совсем по другому поводу. Возвращение Семена Никитича она приняла не то чтобы равнодушно, но, можно сказать, спокойно. О возвращении ее предупредили почти за три недели, когда он подал заявление в парткомиссию, ей позвонил старый приятель, работавший в обкоме партии…

Так что к тому времени, когда полуживой Семен Никитич добрался до Лышегорья, она уже перегорела, ум, холодный и расчетливый, справился со слезливыми чувствами, с угрызениями совести и она готова была с бесстрашием выдержать любую насмешку, любую самую бурную атаку родни и друзей Елукова. Ее не пугал людской суд: «Ведь если бы Елуков был прав, он не отсидел бы одиннадцать лет… Отбыл срок и вернулся, а что он говорит, это на его совести. Друзья учат правильно: держись, ты опять на передовой линии». И она, как в молодости, готова была к любым трудностям, любым испытаниям, лишь бы все шло, как она задумала, как она хотела, на чем она настаивала…

В ожидании Селивёрста Павловича каждый день с ребятами я отправлялся с утра пораньше пасти коз в Белу Едому. Все происшедшее в последнюю неделю не давало мне покоя. Я думал о разговоре с Семеном Никитичем, о наших бедах в пути с Марфой-пыкой, о «Чернокнижье» и камне «Васькин лоб», об Евдокимихе, Ляпунове и Антонине… На душе у меня становилось тревожно, неспокойно, я жил предчувствием бед неминуемых, неотвратимых…

А в тот день мы пригнали коз уже к вечеру, и что-то потянуло меня опять на холм. То ли оттого, что давила какая-то маета изнутри, ни в чем не находя выхода, то ли хотелось побыть одному, погрузившись в сладкие мечты, и вновь встретить синий вал теплых волн Океана-жизни, то ли оттого, что видеть мне никого не хотелось, я даже в ночное с Тимохой не поехал, хотя звал он меня в тот вечер особенно настойчиво, будто тоже чувствовал что-то.

Я спустился к Домашнему ручью и пошел вверх против потока воды через кустарники до тропинки, которой обычно поднимался в гору. Скоро уж был на самой вершине холма возле межи. Прилег на густой, высокий пырей и замер. Здесь, как всегда, было тихо, земля по-весеннему легко дышала, припав к моей груди. И, слушая ее ровное дыхание, я забыл обо всем…

Не помню, сколько я так пролежал, прежде чем поднял голову и посмотрел вниз на Лышегорье, накрытое полупрозрачной вечерней дымкой, иссиня-густевшей буквально на глазах, в лучах опускавшегося солнца. Белые ночи были в самом разгаре. И возле клуба, на лужайке, вовсю крутились пары, а Ленька Елуков играл вальс на трофейном аккордеоне Ефима Ильича.

Я почему-то сразу же поискал глазами Антонину, но не увидел. А может, не пришла еще или дежурит в больнице? И посмотрел в сторону ее дома — окна открыты. Стало быть, дома. На душе как-то сразу полегчало.

Вдруг за крайними домами у самых полей мелькнул Ляпунов верхом на Орлике. Не ошибся ли я? К чему бы в поздний час в поля? Но ехал медленно он и направлялся к Высокому заулку. Ехал тихой рысцой, не подгоняя жеребца. А в гору и совсем перевел его на шаг. «Чего это он собрался на дальние пашни? — с недоумением посмотрел я ему вслед. — А может, дело какое?» Только я от него отвернулся, вижу, к ручью идет Антонина. Без ведер, стало быть, не за водой. А может, еще какая-нибудь надобность.

Председатель тем временем скрылся за угором. И я стал ждать, когда Антонина пойдет обратно. Но время шло, а она не возвращалась. Странно, может, она ручьем пошла к клубу? Но возле клуба она не появилась. Уж пора, если бы…