Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А разве это не так, лекрень тебя возьми? — почему-то вдруг занервничал Селивёрст Павлович.

— Не так, самолично тебе заявляю, у нас в начальстве явно недобор хороших людей. А без них, как замыслено, пример человечеству не подашь. Я на том стою и до смерти стоять буду. По этому поводу, скажу вам, едёна нать, я не одну ночь проспорил с Димитрием Ивановичем Шенберевым, светлая была голова, а потом и с Климом Ефремовичем, хоть он теперь и высоко, в Кремле. Я им открыто: где столько хороших людей возьмете? В такой огромной стране, я как на карту посмотрю, тришкин кафтан, мурашки по коже бегут от огромности, как надлежащим образом социализм построишь?! Они мне оба в один голос: «Народ выдвинет таких людей, таких руководителей, народ у нас талантливый, сердцем добрый, работящий, мечтатель-народ, выдвинет из самых глубин своих, не сомневайся, Тима, не сомневайся». Ладно, думаю, подожду. И что же теперь вижу. Вот Евдокимиха по происхождению «лапотница», или Ляпунов — сын рабочих, или твой Рашпиль небось сын прачки или кухарки, иначе бы так не выдвинулся, жизни тысячи людей своей волей вершит, унижает, втаптывает в грязь. Что случилось, почему их допустили, едёна нать, кто на их плечи возложил наши надежды?! Я как ночью об этом подумаю, так у меня весь сон проходит, и жду утра, чтобы свет дневной облегчение принес.

— Но, Тимоха, ты как всегда завернул глобально, м-да… — недовольно хмыкнул Селивёрст Павлович.

— Что, не признаешь ученика своего? Так-то, едёна нать, вам всем надо помягче, полегче, как это говорит Ляпунов, «поинтеллигентнее». Во, не слово, а одна заковыка, но звучит пугающе непонятно и благородно. Я-то за свою долгую жизнь знал только одного настоящего интеллигента — Димитрия Ивановича Шенберева, так что мне проще, хорошее я не перепутаю с плохим… Ну, а вы-то, Семен и Селивёрст, много масок знаете, вам, должно быть, посложнее. И все же, тришкин кафтан, пора дело хорошим людям держать в руках.

— Что за формула у тебя такая, лекрень тебя возьми, хорошие люди? Кто они?

— А я вот, чай, согласный с Тимохой, — тихо произнес Афанасий Степанович. — Вот у нас в выселках сколько хороших людей было собрано, а что оказалось, чай, и там, дома, их вырвали с корнем, и здесь применить себя не дали. Вот они и пали, чай, как трава скошенная. А кто на смену им, чай, там, дома? Такие вот, как Ляпунов да Евдокимиха… Ишь куда дело-то пошло. Человек, нечистый на руку и на ум, сколько горя-беды может принести. То мы и видим уже не один год, то и страдаем через это.

— Что же вы так все мрачно рисуете? — опять воспротивился Селивёрст Павлович. — Такую войну одолели, небывалую по масштабам во всей истории человечества, сами себя, как народ советский, перед всем миром заявили и показали. И мир согласился, что да — это новые, во всем необычные, человеколюбивые люди. Вам все мало?! Эти люди выросли на наших глазах, мы их собственными руками вырастили, таких ребят, как Алексей Жданов, Леонид Бобрецов, наш Ефимушка, Саша Прелов. Вот они, хорошие люди… Что же вы так рвете сердца недовольством? Мир ахнул от наших ребят. Мир, слышишь, Тимоха?! Мир, который ты мечтаешь завоевать сердцем и умом, они уже покорили своим великодушием…

— Подожди, Селивёрст, — вмешался Семен Никитич, который все это время молча слушал. — Ты уж больно за агитку взялся, будто мы на собрании. Все же, как я понимаю, у нас разговор единодумов, чего нам набрасываться друг на друга… А если так, то мысль Тимы пусть и грустная, но справедливая. Почему же при хороших людях не должны быть хорошие руководители? Ведь иначе-то получается разрыв, недопонимание, утрата авторитета, недоверие…

— С Евдокимихой, едёна нать, так оно и обстоит, — не выдержал опять Тимоха. — Один Селивёрст все еще мучительно борется со своими сомнениями по поводу этой царицки, тришкин ей кафтан…

— Тима, я сейчас завершу свою мысль, и все. — Он вдруг закашлялся, громко, надрывно, выхватил спешно платок и пошел в сени.

Невольно все почувствовали свою вину, что с ним случилось такое обострение, и сидели в тягостном молчании, никто не проронил ни слова. Он вернулся побледневший, осунувшийся разом и засобирался домой. Все суетливо поднялись из-за стола, вышли на крыльцо и двинулись по улице провожать Семена Никитича. Дорогой он еще несколько раз заходился в кашле, останавливались, пережидали и опять шли, медленно подвигаясь к его дому. Все сочувственно молчали, поскольку сам Семен Никитич говорить не мог, прикрывая рот платком.

В дом к нему пошел Селивёрст Павлович, а мы с Тимохой и Афанасием Степановичем повернули обратно, но от сельмага каждый двинулся к своему дому…

Убрав со стола, я вновь поставил самовар, потому что Селивёрст Павлович любил перед сном выпить чашку крепкого, горячего чаю: «Это мое снотворное, без него никогда не ложусь…» Но самовар уже вскипел, а его все не было. Я заварил чай и вышел на крыльцо, стал его поджидать. Ночь была светлая, тихая, прохладная, солнце еще свою не взяло силу, и тепла за день накапливалось мало. К полуночи, когда солнце стало садиться на горы за домом, совсем стало холодно. Я накинул дедушкину фуфайку и снова вышел на крыльцо. Привалился к перилам и уснул. Разбудил меня Селивёрст Павлович.

— Ты что же, Юрья, совсем заждался? Не сердись, плох Семен Никитич, не мог я его оставить, посидел рядом у кровати. Отговаривал его ходить на Визеньгу…

— Да как же он больной пойдет? И что, там один будет жить?

— О том же и я ему говорю. А он все свое: «Там мое спасение от туберкулеза. Или умру, или выживу…» Я что-то не помню, бывал ли ты у них в этой охотничьей избушке?!

— Были мы с Ленькой. Старая избушка.

— Как не старая, отец Семена, Никита Петрович, еще в молодости ее ставил. Это под сотню-то лет наверняка будет. А она все стоит. Вот он как ладно ее скроил. Я-то, правда, давно не видел. Как заехал на мельницу, нигде не бывал. А раньше мы с Семеном и Егорушкой частенько туда бегали, то поохотиться, то порыбачить.

— Он долго намерен там жить?

— До первого снега, а то, может, и зазимует.

— Тогда надо топором поработать, крыша течет, печка скособочилась, дымит, двери не закрываются, рама развалилась…

— Столько лет, Юрья, хозяина в доме нет. Как не придет все в упадок. Ленька — паренек хороший, шустрый, но не больно мастеровой, не в отца, да и в силу только-только входит. Пожалуй, надо мне проводить Семена, побыть с ним да наладить все для жизни, чтоб тепло ему было и хорошо… Раньше у меня была такая мысль, а после твоего рассказа, думаю, один Семен не скоро управится, да заболеет еще больше, как на грех… Чего он так на Визеньгу устремился, ума не приложу, может, душа одиночества просит. Набедовался по баракам-то, в многолюдье, тесноте, обиде постоянной…