Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Вот так фокус, тришкин тебе кафтан, свои — своих, ишь как удумали, едёна нать.

— Да подожди ты, Тимоха, — сердито одернул его Селивёрст Павлович.

— А нечего годеть, едёна нать, может, сердце мое протестует против таких порядков.

— У них на этот счет, Тима, была своя метода, — спокойно продолжал Семен Никитич. — За своими приказывали следить строже, чем за посаженными. И чуть что, сразу же под арест…

— А ведь на вид их начальник, тришкин кафтан, выглядит на портретах скромно, в очках тонких, лицо овалом благородным… Надменный только.

— По лицу ли теперь, Тима, судят о людях?? Жизнь так повернулась, что все краски-чувства с лица внутрь ушли, чем дальше спрячешь — тем надежней живешь.

— А так ли между людьми должно быть заведено, тришкин кафтан?!

— Так ли не так, чего теперь судить-рядить, — вставил словцо Афанасий Степанович, — так ведется, чай его вдоль… И другого хода пока в этой жизни нет. Верно я тебя понял, Семен Никитич?

— Именно так мне сказал тот, мой сосед по нарам. Он, видно, пожалел меня, уж очень я плох был после Колымы. Не чаял, что выживу. Тогда и научил написать письмо Самому. Я махнул рукой, мол, писал, сколько можно. «Да пиши, — говорит, — я через ребят отправлю. Уйдет оно своим порядком из обычного ящика». Меня это воодушевило. Скриплю карандашом, а он подсказывает, это не забудь и это… Мол, преступления уголовного за тобой нет. Биографию мою он знал наизусть. Написал я, он прочитал, еще кое-что уточнил из деревенских дел, про колхоз особо. «О том, где сидишь, ни слова, этого они не любят. А теперь набело перепиши в трех экземплярах». И это я сделал. «Даты отправки в каждом экземпляре укажи, мол, с интервалом в три недели». Взял мои письма, а через недельку, наверное, буквально в тот день, как его совсем от нас увели, он и говорит: «Отец, я все сделал, жди. Механика тут такая, — объясняет. — Старик раз в месяц, иногда раз в две недели сам читает всю народную почту, ту, что приходит на его высокое имя».

— Вот те как, тришкин кафтан!

— И сам будто бы резолюцию накладывает. Я тоже усомнился, а сосед говорит, мол, видал такие письма с его резолюцией и по местам рассылал… «Достоверно, — говорит, — отец, не сомневайся. А ребята у меня надежные, по одному через три недели будут посылать. А вдруг ты счастливый? Случай, отец, дурак, но он же и господин судьбы нашей. Авось и вывернет на торную дорожку». И по-доброму так рассмеялся. Правда, уж когда обнял меня на прощание, на ухо шепнул: «Если письмо вернется с резолюцией, будет суровое дознание. Ни слова обо мне, скажи: общим порядком письмо отправил». Хорошую подсказку сделал, очень потом пригодилась.

— Так среди этих тоже хорошие люди есть? — с недоверием спросил Селивёрст Павлович.

— А почему же?! Есть, и немало. Человека плохим чаще обстоятельства делают, ведь далеко не каждый с ними справиться может.

— Гляди, Селивёрст, моя мысль, тришкин кафтан, — зачастил Тимоха, — я всегда тебе это говорю.

— Так как же дело дальше вышло? — нетерпеливо вмешался Афанасий Степанович.

— Прошло, должно быть, месяца три — три с половиной…

— Что же ты, едёна нать, и дни не считал?

— Тима, а дни-то там все одинаковые, сплошной частокол, счет быстро теряешь, даже, наоборот, стараешься забыть всякие даты, чтобы только время скорее шло, неожиданнее возникала какая-нибудь новость. Мы на Колыме узнали, что война началась, только в октябре, когда трудности под Москвой возникли, тогда начальство беспокойство, нервозность повышенную стало проявлять, вот и поползли по баракам слухи, а так никто ни гугу… Своя там жизнь и своя смерть, а вместе с людьми и правда уходит на тот свет… Мало кому удается в мир-то вернуться.

— Да что же ты говоришь, Семен? Слушаю тебя и ушам не верю.

— А ты, Селивёрст, верь. Такова она, горькая истина, не нами с тобой придумана.

— Мужики, ну, дайте ему досказать, как, чай, с письмом-то все проистекало.

— Не сам ли уж хочешь такое же присочинить, тришкин кафтан?..

— А может, и хочу. Надоел ты мне, чай, со своим кафтаном, в Сызрань родную поеду. — Афанасий Степанович грустно как-то улыбнулся и попросил меня налить ему еще чашку чаю.

— Верно, потерпите, мужики. Немножко осталось. Однажды меня вызывают и под конвоем ведут к начальнику. Внутри меня все похолодело. Он сидит насупившийся, злой. Я его уж много лет знал, на Колыме он был начальником конвоя, а сюда его перевели главным начальником. И кличка в Бурятию пришла за ним колымская — Рашпиль, говенный мужик-то был, напускной, жестокий…

— Люди ведь зря не назвали бы «рашпиль» — напильник с крупной насечкой, едёна нать!

— Я встал у двери, жду, конвой не выходит, тоже ждет команды. «Значит, карцер, — думаю, — остужать за что-то собрались?» Так проходит минута-другая, а меня уж колотит всего от нервного напряжения, зуб на зуб не попадает, так и лацкаю, как собака, а ничего сделать с собой не могу, не хватает сил душевных побороть нервную лихорадку. Так всегда бывает: и смерть близка, и умирать не хочется.

— Эх, меня бы на твое место, Семен, дал бы я ему трепака, едёна нать, я бы нашел слова победные над злом.

— Ладно тебе балаболить-то, чай тебя вдоль, Тимоха…

— А начальник вдруг тихо, вкрадчиво спрашивает меня: «Так кто вынес письмо на волю?! Фамилию и когда?» — «О каком письме идет речь?» — отвечаю. «Не паскудничай, дерьмо уголовное, все ты знаешь. Или на Колыму обратно захотел, освежиться в болотах? Могу. Только правду выкладывай». — «Не ведаю, о чем речь. Все письма отправляю установленным порядком». — «В установленном — такие письма по адресу не доходят. Ты знаешь это, не новичок в нашем деле». Снова твердо ему говорю: «Не ведаю, гражданин начальник, слал только в установленном порядке». — «В карцер, — заорал Рашпиль, — держать, пока не признается!..» Ведут в карцер, сижу в одиночке холодной сутки, вторые, третьи. Кашель на меня напал, кровь горлом пошла, температура. Вызвали врача, тот настаивает на срочном перемещении в санчасть. Конвой ни в какую, только по личному распоряжению начальника. Врач вышел, позвонил и увез меня с собой. Пролежал я неделю, лучше не стало. Снова вызывает Рашпиль. «Ну, что, надумал?!» — «Не ведаю другого порядка». — «Не таись, дерьмо уголовное, тебя научил написать это письмо и отправил его на волю твой бывший сосед, предатель и негодяй, он сам в этом признался, не выдержал. Вот его показания, прочитай и подпиши». И подает мне листки, исписанные таким каллиграфическим, писарским почерком. «Это он сам писал?!» — «Сам», — отвечает Рашпиль. «Я услугами его не пользовался и подписывать не буду». — «Что же, снова в карцер?! Ведь сдохнешь, мне тебя жалко, все же Зимний брал, таких, как ты, мало… Кому-то и внукам о революционных великих делах рассказывать надо… Не таись, и покончим эту канитель…» А у меня опять кровь пошла, прямо в кабинете, фонтаном хлестанула. Снова отвезли меня в санчасть. Тут врач мне и говорит: «Подержись, тебя должны выпустить, письмо есть с резолюцией Самого. Рашпиль уже перебрал, хотя ты знаешь, ведь им лишний свидетель на свободе не нужен. Но и не хотят, чтоб ты здесь, уже освобожденный, умирал». Действительно, как только я немножко отошел, Рашпиль снова вызвал. «Подумал?!» — «Я ведь уже сказал: «Не ведаю». — И сам теперь уже посмелее смотрю ему в глаза. — Чего ты еще придумал?» — «Подойди ко мне». И подает письмо. «Ты писал?» — «Я, гражданин начальник». — «Уголовщина! Читай, что в углу написано, скотина». Читаю: «Освободить за неимением уголовных улик и учитывая заслуги перед революцией. И. Сталин». «Что же вы тогда держите меня?!» — но голос от бессилья задребезжал, сорвался.